Александр Дмитриевич Боровков

Очерки моей жизни

Кончина императора Александра благословенного была началом моего политического бытия. Новый монарх назначил меня к производству столь важного государственного дела, которое наполнит занимательные страницы русской истории. Конечно, и прежде я был замечен в многочисленной толпе неутомимых тружеников гражданской службы; но без события, изумившего Россию, это замечание могло бы ограничиться обыкновенным уделом служащих без особенных связей, без знатного родства.

В 1825 г. ноября 19-го в 10 ч. 52 мин. пополуночи великодушный государь победитель Наполеона, миротворец Европы, восстановитель законных династий испустил последнее дыхание. Великая душа его воспарила в горния в Таганроге, куда препровождал он больную свою супругу.

Неисповедимы судьбы твои, господи! Благотворное влияние полуденного климата восстановляло мало-помалу здоровье изнеможенной императрицы Елизаветы, а здоровый государь подвергся болезни, продолжавшейся тринадцать дней, и кончил жизнь, драгоценную не только для России, но и для Европы.

Печальное известие о кончине монарха привезено в С.Петербург 27-го ноября поутру в половине 12-го часа. Скоро распространилось оно по столице и разлило уныние. Неопределенное чувство страха закралось в сердца жителей; пролетела молва, что цесаревич Константин отказывается от престола, что великий князь Николай также не хочет принять бразды правления; носились несвязные толки о конституции и содрогалисъ благонамеренные. <...>

Между тем собрался Государственный совет, открыл завещание покойного императора, назначившего наследником великого князя Николая, так как цесаревич Константин добровольно отрекся от престола еще в 1823 году. Здесь явились смирение и самоотвержение, поставившие великого князя Николая превыше властолюбивых завоевателей. Он решительно отвергает вручаемое ему обольстительное самодержавие, упорно настаивает предоставить державу старшему брату и первый присягает императору Константину, а за ним безмолвно и все присутствовавшие¹. <...>

Константин, пребывая тверд в намерении своем не принимать императорской короны, прислал формальное отречение 12-го декабря вечером, а 14-го назначена была присяга императору Николаю. В то же время получено из Таганрога донесение начальника главного штаба его величества барона Дибича (впоследствии граф и генерал-фельдмаршал) на имя императора Константина об открытии в войске тайного общества, замышляющего разрушить существующий образ правления. В этом донесении указаны и главные заговорщики, живущие в С.Петербурге. Военный министр Татищев, которому его величество 13-го декабря поутру читал это донесение, испрашивал соизволения арестовать указанных злоумышленников. «Нет! — сказал государь, — этого не делай. Не хочу, чтобы присяге предшествовали аресты! Подумай, какое дурное впечатление сделаем на всех?» «Но, — докладывал министр, — беспокойные заговорщики могут произвести беспорядки». «Пусть так! — прервал государь, — тогда и аресты никого не удивят; тогда не сочтут их несправедливостию и произволом». «Видя твердую волю и хладнокровную самоуверенность государя, — сказывал мне министр, — я не смел возражать, но сердце мое билось».

Поутру 14-го декабря в одиннадцатом часу министр возвратился из дворца по принесении присяги. Я занимался в его кабинете разбором бумаг, приготовленных к докладу.

Лишь только вошел он, взял меня под руку, вывел в комнату за его кабинетом, таинственно отдал мне бывшие у него под мундиром бумаги и, сказав: «На! Почитай!», вышел и притворил плотно двери. Развернув торопливо, с первых строк я увидел в чем дело: в руках моих был рапорт Дибича, о котором мне сказывал министр, и на французском донесение государю императору генерал-адъютанта Чернышева (впоследствии начальник Главного штаба, князь). Покойный император из Таганрога посылал Чернышева удостовериться в действительности доставленных ему сведений о злодейских замыслах политического общества, распространяющегося особенно во 2-й армии, и принять меры осторожности к предупреждению гибельных последствий. С жадностью принялся я за чтение. Не прошло получаса, входит министр. «Подай донесения! — сказал он. — Надобно спрятать их подалее! В Морской (Дом гр Татищева был в Большой Морской - А.Д Боровков) показались солдаты Московского полка с офицерами, кричат: «Ура, Константин!» и бушуют. Пожалуй, увидят у меня часовых и вздумают зайти!»

Однако они прошли мимо дома спокойно и направились на Петровскую площадь к памятнику Петра Великого. Министр тотчас отправился во дворец, а я поспешил домой. Воображение представляло мне ужасные картины мятежа, которого настоящую причину я связывал с замыслами тайного общества, открытого в полуденной России.

Происшествия 14-го декабря, омрачившие черным пятном русскую историю, подробно описаны во всех ведомостях того времени. Не стану повторять. Я намерен изобразить только то, что сам делал, видел и слышал.

Я порывался взглянуть на место действия, но жена со слезами удержала меня, мне совестно было оставить семейство в такое смутное время. Просидев целый день дома (Я жил в Коломне, на набережной Фонтанки - А.Д Боровков) в страшных ожиданиях и предчувствиях, я не видал, однако, на улице никакого необычного движения; все было тихо. Наступил вечер, наступила ночь — все безмолвно. Около второго часа я лег в постель и утомленный душевными волнениями начинал засыпать, как громкий звон колокольчика у моих дверей разбудил меня. Вошедший в спальню мой человек сказал: «Фельдъегерь сейчас с ним же зовет к министру!» Хотя призывы к министру бывали весьма часты, однако поздний час и события того дня заставили меня невольно содрогнуться. Одевшись наскоро, я вышел к фельдъегерю и спросил: «Что нового?» «Слава богу! — отвечал он, — все кончили! Разогнали бунтовщиков, забрали зачинщиков, министр сейчас приехал из дворца и послал за вами».

Министр был в кабинете один, задумчиво сидел он, приметно изнеможенный. Пред ним лежали бумаги, на которые он пристально смотрел, но не читал. «Возьми эти бумаги, — сказал он мне, — напиши на мое имя указ об открытии комитета. Вот и записочка государя о назначении членов и правителя дел! Завтра в 12-ть часов привези проект! Прощай!»

Возвратясь домой, я начинал было читать привезенные бумаги — не читается; начинал было писать указ — не пишется. Утро ночи мудренее, подумал я и бросился в постель, проспав до 8-ми часов.

В назначенный час я представил министру проект высочайшего указа, набросанный, так сказать, сплеча. Вот он:

«Указ военному министру генерал от инфантерии Татищеву 1-му.

Начальник Главного штаба нашего барон Дибич донес нам от 4-го декабря сего года о зловредном обществе, возникшем в войске к нарушению благосостояния и спокойствия государства, высочайшим Промыслом попечению нашему вверенного.

Пагубные следствия злоумышления ознаменовались частию в 14-й день сего декабря, но с помощию Всевышнего тогда же уничтожены и некоторые из сообщников взяты под стражу.

Чтобы искоренить возникшее зло при самом начале, признали мы за благо учредить комитет под вашим председательством, назначив членами: его импер<аторское> высоч<ество>> генерал-фельдцейхмейстера (Великий князь Михаил Павлович, младший брат Александра I и Николая I. - С. Мироненко), генерал-адъютантов: Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа и генерал-майора Орлова.

Комитету сему повелеваем: 1) открыть немедленно заседания и принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества, внимательно, со всею осторожностию рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния; ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию;

2) производство сего дела и с кем нужно будет переписку весть по секрету от нашего имени;

3) по приведении всего в надлежащую ясность постановить свое заключение и представить нам как о поступлении с виновными, так и о средствах истребить возникшее злоупотребление;

4) правителем дел сего комитета повелеваем быть состоящему при вас по особым поручениям военному советнику Боровкову, а помощниками флигель-адъютанту полковнику Адлербергу и находящемуся при вас 9-го класса Карасевскому.

Возлагая на комитет столь важное поручение, мы ожидаем, что он употребит все усилия точным исполнением воли нашей действовать ко благу и спокойствию государства».

Министр, одобрив совершенно этот проект, приказал, несмотря на мой некрасивый почерк, переписать мне самому, ибо соблюдалась строжайшая тайна, опасаясь разглашения, которым могли бы воспользоваться злоумышленники. Декабря 16-го поутру министр поднес этот указ к высочайшему подписанию. Государь император, дочитав 1-й пункт, обнял министра и сказал: «Ты проникнул в мою душу; полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, а по легкомыслию, так надобно отделить тех и других».

Его величество соизволил только в этом указе прибавить собственноручно карандашом в число членов комитета действит<ельного> тайн<ого> совет<ника> кн. А.Н. Голицына и, вычеркнув Орлова, поставил Левашова. Алексей Орлов (впоследствии граф, шеф жандармов) исключен потому, что родной брат его Федор Орлов (Боровков ошибся. Членом тайного общества де- кабристов был не Федор, а Михаил Орлов - С. Мироненко) участвовал в злоумышленном обществе.

Я снова переписал указ и 17-го декабря поутру он удостоен высочайшего подписания. Впоследствии, когда уже комитетом приведены были в известность состав и цель злоумышленных обществ, назначены еще членами комитета дежурный генерал Главного штаба Потапов, а потом возвратившийся из Таганрога генерал-адъютант Чернышев ².

В тот же день 17-го декабря комитет открыл заседание во дворце в комнате подле залы казачьего пикета. Три заседания рассматривали первоначальные допросы, отобранные от мятежников, взятых 14-го декабря. Вопросы и ответы эти, как отобранные наскоро, были весьма поверхностны. Сообразив их с донесениями Дибича и Чернышева о существовании тайного политического общества, я составил вопросы с большею определительностию первоначально для главных действователей в С.Петербурге, заключенных в крепость в самый день мятежа.

Чтобы не возить преступников по городу, комитет собирался для допросов по вечерам в Петропавловской крепости в комнатах, занимаемых комендантом. В первое там заседание 21-го декабря были спрошены: князь Трубецкой, Рылеев и Якубович. Ответы Трубецкого были уклончивы, Рылеева отрывисты, а Якубовича многословны, но не объясняли дела. Он старался увлечь более красноречием, нежели откровенностию. Так, стоя посреди залы в драгунском мундире с черною повязкою на лбу, прикрывавшею свежую рану, нанесенную ему горцем на Кавказе, он импровизировал довольно длинную речь и в заключение сказал: «Цель наша была благо отечества; нам не удалось — мы пали; но для устрашения грядущих смельчаков нужна жертва. Я молод, виден собою, известен в армии храбростию; так пусть меня расстреляют на площади подле памятника Петра Великого, где посрамился я нерешительностию... О! если бы я принял предложенное мне тогда начальство над собравшимся отрядом, то не так бы легко досталась победа противной стороне»³.

Чтобы показать дух и направление замечательных злоумышленников, стремившихся к произведению переворота в правлении, я набросаю характеристику некоторых, основанную на их показаниях и на соображении моем с изустными их объяснениями при допросах.

Полковник князь Трубецкой. Надменный, тщеславный, малодушный, желавший действовать, но по робости и нерешительности ужасавшийся собственных предначертаний — вот Трубецкой. В шумных собраниях пред начатием мятежа в С.Петербурге он большею частию молчал и удалялся, однако единогласно избран диктатором, по-видимому для того, чтобы в главе восстания блистал княжеский титул знаменитого рода. Тщетно ожидали его соумышленники, собравшиеся на Петровскую площадь: отважный диктатор, бледный, растерянный, просидел в Главном штабе его величества, не решившись высунуть носу⁴. Он сам себя признал виновником восстания и несчастной участи тех, кого вовлек в преступление своими поощрениями, прибавляя хвастливо, что если бы раз вошел в толпу мятежников, то мог бы сделаться истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Судя по его характеру — сомнительно!

Полковник Пестель, глава Южного общества, сущий Робеспьер: умный, хитрый, просвещенный, жестокий, настойчивый, предприимчивый. Он беспрерывно и ревностно действовал в видах общества; он управлял самовластно не только южною думою, но имел решительное влияние и на северную. Он безусловно господствовал над своими членами, обворожал их обширными, разносторонними познаниями и увлекал силою слова к преступным его намерениям. Равнодушно по пальцам считал он число жертв импер<аторского> дома, обрекаемых им на умерщвление. Для произведения этого злодейства предполагал найти людей вне общества, которое после удачи, приобретя верховную власть, казнило бы их как неистовых злодеев и тем очистило бы себя в глазах света. Замысловатее не придумал бы и сам Макиавель! Если бы он успел достигнуть своей цели, то по всей вероятности не усомнился бы пожертвовать соумышленниками, которые могли бы затемнять его. Пестель сочинил «Русскую правду» в республиканском духе.

Подпоручик Рылеев. Рылеев в душе революционер, сильный характером, бескорыстный, нечестолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, как доказывают его сочинения. Он стремился к избранной им цели со всем увлечением; принимал многих членов, возбуждал к деятельности, писал возмутительные песни и вольнодумные стихотворения, взялся составить катехизис вольного человека. Накануне мятежа 14-го декабря он говорил Каховскому: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение — убей царя!» Рылеев был пружиною возмущения; он воспламенял всех своим воображением и подкреплял настойчивостию, давал приказания и наставления, как не допускать солдат до присяги и как поступать на площади. Рылеев действовал не из личных видов, а по внутреннему убеждению и ожидаемой пользе для отечества, предполагая, что с переменою образа правления прекратятся беспорядки и злоупотребления, возмущавшие его душу.

Подполковник Сергей Муравьев-Апостол. Храбрый, решительный, нетерпеливый, готовый на все для исполнения данного обещания. Он беспрестанно возбуждал к начатию восстания, к убийству императора при Бобруйске в 1823 г., в Белой Церкви в 1824 г. и в Таганроге в 1825 г. Он поднял на мятеж Черниговский полк в Василькове. Когда близ деревни Королевки он с поборниками своими был окружен отрядом гусар и артиллерией, то защищался упорно, став впереди предводимых им бунтовщиков прямо против пушек Повергнутый на землю картечным ударом, он хладнокровно приказал опять посадить себя на лошадь и скомандовал «Вперед, братцы! на артиллерию!»

Подпоручик Бестужев-Рюмин. Восторженный, отчаянный, деятельный, пронырливый, вкрадчивый, способный увлекать и словом и энергией. Так, при совещаниях о истреблении императорского дома, вызываясь на совершение этого злодеяния, он восклицал «Надобно рассеять прах чтобы и следов не было!» Он торжественно проповедовал свободомыслие, читал наизусть вольнодумные сочинения, раздавал с них копии, составлял прокламации, говорил речи, возбуждая к преобразованию правления. Он отыскал общества соединенных славян и польское и открыл с ними сношение, направляя к своей цели. Бестужев-Рюмин, крепкий духом, отклонил от самоубийства Сергея и Матвея Муравьевых-Апостол, хотевших застрелиться, чтобы предупредить взятие их под стражу. «Нет! — кричал он, — надобно защищаться, надобно пустить в дело под готовленных нами поборников свободы! Дорого продадим мы честь и жизнь!» Бестужев достиг цели: восстание вспыхнуло; он взят под арест на поле сражения.

Капитан Никита Муравьев. Характера кроткого, нерешительного. Напитанный идеями немецкой школы, Муравьев только мечтал, рассуждал, но действовал слабо. Будучи в числе основателей общества, временно председателем южного, потом первым членом думы северного, он знал сокровенную цель, он знал о намерении истребить императорский дом и сам всегда страшился ужаснейшего исполнения. При перевороте он думал быть законодателем, усердно подготовлял конституцию в ограниченном монархическом духе, а при совещаниях не дерзал оспаривать ожесточенных, буйных республиканцев. В обращении с ними, особенно с Пестелем, он был холоден.

Поручик князь Оболенский. Дельный, основательный ум, твердый, решительный характер, неутомимая деятельность к достижению предположенной цели — вот свойства Оболенского. Он был в числе учредителей Северного общества и ревностным членом думы. Сочинения его в духе общества об обязанностях гражданина служили оселком для испытания к принятию в члены, смотря по впечатлению, какое производило оно на слушателя. Оболенский был самым усердным сподвижником предприятия и главным после Рылеева виновником мятежа в С.Петербурге. За неприбытием Трубецкого на место восстания, собравшиеся злоумышленники единогласно поставили его своим начальником. Так, свершить государственный переворот доставалось в удел поручику! Когда военный генерал-губернатор граф Милорадович приблизился к возмутившимся и начал их увещевать, Оболенский, опасаясь влияния знаменитого, храброго полководца, ранил его штыком в правый бок; он также ударил саблею полковника Стюрлера⁵. Такие злодеяния не были однако плодом отчаянного неистовства; рукою его водил холодный расчет устранить препятствия в успехе предприятия.

Поручик Коховский (А.Д. Боровков писал фамилию П.Г. Каховского то через «а», то через «о». Правильное написание — Каховский. - С. Мироненко). Неистовый, отчаянный, дерзкий, обреченный злоумышленниками на цареубийство. В собрании общества за два дня до мятежа он с запальчивостию кричал: «Ну! что ж, господа! еще нашелся человек, готовый жертвовать собою; мы готовы для цели общества убить кого угодно». В нетерпении своем Коховский накануне восстания говорил: «С этими филантропами ничего не сделаешь: тут просто надобно резать, да и только!» Неистовство Коховского проявлялось и в самом действии: во время мятежа он прогнал митрополита Серафима, подошедшего с крестом в руках увещевать заблудившихся; он пистолетными выстрелами убил графа Милорадовича, полковника Стюрлера и ранил свитского офицера. Коховский при допросах с дерзостию говорил, что если бы к их каре подъехал сам государь, то он выстрелил бы в него.

Полковник Артамон Муравьев. Вот другой неистовый только на словах, а не на деле. Суетное тщеславие и желание казаться решительным вовлекли его в общество; неоднократно твердил он о готовности лично посягнуть на цареубийство, с бешеною запальчивостию настаивал о неотложном ускорении возмущения, но когда оно проявилось в Василькове, к нему приехал Андреевич 2-й с приглашением присоединиться, Муравьев отвечал: «Уезжайте от меня ради бога! Я своего полка (Ахтырского гусарского) не поведу; действуйте там, как хотите, меня же оставьте и не губите; у меня семейство!»

Подполковник Поджио. Восприимчивый, пламенный поборник республиканского правления, неукротимый в словах и суждениях. Он твердил своим соумышленникам, что самый приступ для исполнения их цели должно начать истреблением всей царской фамилии; он уверял, что для блага общего готов всегда на собственную гибель. «Вот две мои руки, — восклицал он, — вы узнаете, что в такой-то день государь не существует!» Когда в доме его взяли Лихарева, Поджио сказал своему брату: «Друг мой! теперь я исполню роковое обещание; спасу вас от гонений; простись со мною, я тут же мертв паду — я присоединюсь к Муравьеву!» Но порыв его встретил преграду — он взят под стражу генералом Набелем.

Капитан Якубович. Красноречивый болтун, исполненный более хвастовства, нежели храбрости. Он членом общества не был, но цель знал вполне и пред мятежом участвовал в собраниях, говорил всегда с жаром в духе злоумышленников и воспламенял колеблющихся. Когда Рылеев приглашал Якубовича вступить в общество, он отвечал: «Я не люблю никаких тайных обществ; по мнению моему, один решительный человек лучше всех карбонаров и масонов. Я знаю с кем говорю и потому не буду опасаться. Я жестоко оскорблен царем! Вот приказ по гвардии о переводе меня в армию! Восемь лет ношу его при себе на груди; восемь лет жажду мщения!» Потом, сорвав со лба своего перевязку так, что показалась кровь, продолжал: «Рану можно было залечить и на Кавказе, но я не захотел и решил, хотя с гнилым черепом, добраться до оскорбителя. Наконец я здесь и уверен, что ему не ускользнуть от меня; тогда пользуйтесь случаем, делайте, что хотите, дурачьтесь досыта!» На совещании у Рылеева пред самым мятежом вскричал: «Для успеха надобно убить Николая, но я за это не берусь: из мщения я жаждал покуситься на жизнь Александра и умел бы исполнить, но хладнокровным убийцей быть не могу!» Поведение Якубовича 14-го декабря было двусмысленно: он был несколько времени на площади с мятежниками, потом на бульваре, где находился государь император, потом возвратился к ним парламентером от имени его величества.

Штабс-капитан Александр Бестужев. Умственные способности Бестужева известны любителям русского чтения; он занял почетное место в отечественной литературе как под родовым, так и принятым впоследствии прозванием Марлинского. Характер его пылкий, нравственность чистая, сердце доброе, воображение быстрое. «Язык, воображение, а не сердце, — говорил он, — вовлекли меня в общество», говорил правду; он не хотел только присовокупить дружбу с Рылеевым. Сначала Бестужев так был холоден, что Рылеев и Оболенский часто упрекали его и насмешливо повторяли: «Ты отдаешь все общество за густые эполеты и флигель-адъютантский аксельбант». После кончины императора Александра, когда разнесся слух, что цесаревич Константин отказывается от престола и что Польша с Литвою и Подолиею отойдут от России, неуместный патриотизм возмутил рассудок Бестужева; он стал на совещаниях повторять за другими, чтобы противиться присяге, увлечь своим примером полки и арестовать императорскую фамилию. Бестужев любил отпускать остроты; так, перешагнув однажды порог Рылеева кабинета, он сказал: «Я переступаю Рубикон, т. е. руби кого ни попало», но в душе совершенно не способен был к злодейству. На другой день после мятежа он сам явился во дворец для принесения повинной, изъявляя чистосердечное раскаяние. Всемилостивейший государь обещал возможную пощаду, если откроет всю правду. Бестужев дал слово и сдержал: еще до вопросов его в комитете он прислал в комитет исповедь своих действий, изложил цель и планы действий общества, не называя, однако, своих соумышленников. Царь также сдержал обещание: Бестужев, осужденный вечно на каторгу, переведен был в солдаты (Под «исповедью» А.А. Бестужева Боровков, по всей вероятности, подразумевал его письмо Николаю I, в котором декабрист представил картину состояния страны в годы движения декабристов и в общих чертах осветил историю тайных обществ в России - С. Мироненко).

Лейтенант Завалишин. Мечтатель до сумасбродства, мистик, коварный, гордый, беспокойный. Он показывал, что еще в детстве представлялись ему видения и откровения, побуждавшие стремиться к восстановлению истины и предвещавшие несчастный его конец. В бытность его в 1822 г. в Англии он замышлял сделать контрреволюцию в Испании. По прибытии в Калифорнию прельщенный богатством страны желал присоединить ее к России, рассеивал там мысли отложиться от Мексики и намеревался с этою целию основать там орден, в который вовлечь несколько значительных лиц тамошнего правления. По возвращении в Россию Завалишин уверял своих слушателей, что существует Вселенский орден восстановления, имеющий целью связь общую между народами, введение представительных или республиканских правлений с восстановлением прав каждого гражданина, сколь можно уравнительнее и ближе к естественным, что ветви этого ордена распространяются во всех государствах. Он уверял, что состоит в числе командоров, показывал символы — меч и кинжал. Он воспламенил молодых флотских офицеров и толкнул их в погибель. Увлеченный самонадеянностию, пишет он в своих показаниях, продолжал ходить в грязи, думая, что не замарается; самолюбие его находило пищу, он не устоял против ложной славы и поскользнулся, возмечтав о себе высоко, считая себя необходимым даже самому небу; так он из ангела невинности сделался преступником с злодейскими намерениями.

Подпоручик, Борисов 2-й. Основатель Общества соединенных славян, Борисов 2-й, воображения пылкого, характера твердого, готовый решиться на все для исполнения предположенной цели. С самых ранних лет он бредил об изменении правления в отечестве, любимая мечта его была республика. Еще бывши юнкером, он составил в 1818 году тайное общество, имевшее целию усовершенствование в науках и художествах, потом присоединил улучшение нравственности и очищение религии от предрассудков. Мало-помалу развивая между сочленами задушевные свои республиканские идеи, он преобразовал общество, приняв в основание республиканские начала философа Платона, написал устав, клятвенное обещание, большую часть правил и сделал разные девизы. Расширяя свои действия, он учредил в 1823 г. Общество соединенных славян с обширною целию соединить все славянские поколения федеральным союзом, в центре которого построить город, где помещались бы все депутаты и главное управление. В 1825 г. Борисов, видя, что общество его малочисленно и незначительно, охотно присоединил его к южному обществу для совокупного действия к достижению демократии.

Подполковник Батенков. Гордый, высокомерный, скрытный, с ясным и дельным умом, обработанным положительными науками. Он пользовался благосклонностию графа Сперанского, который обратил на него внимание, быв в Сибири генерал-губернатором, и поставил его правителем для Сибирского комитета, учрежденного в С.Петербурге. Гордость увлекла Батенкова в преступное общество: он жаждал сделаться лицом историческим, мечтал при перевороте играть важную роль и даже управлять государством, но видов своих никому не проявлял, запрятав их в тайнике своей головы. Искусно подстрекал он к восстанию; по получении известия о кончине императора, он провозглашал: «Постыдно этот день пропустить, не дав заметить, что и в России желают свободы!» В предварительных толках о мятеже он продолжал воспламенять ревность крамольников, давал им дельные советы и планы в их духе, но делом нисколько не участвовал; ни в полках, ни на площади не являлся: напротив, во время самого мятежа присягнул императору Николаю.

Подполковник барон Штенгель (Штейнгейль - С.А.). Просвещенный, умный, дельный, кроткий и честный. Несчастные обстоятельства и стесненное положение втолкнули его в общество: бывши отличным директором канцелярии московского военного генерал-губернатора, он подвергся наветам государю в противозаконном стяжании, был лишен службы и погружен с семейством в крайнюю нужду вопреки предположению о его богатстве. При перевороте Штенгель думал снова стать на ноги, ибо чувствовал, что во всяком образе правления он с достоинством мог бы исполнять почетную должность. В мятеже он не участвовал, да и не желал, чтобы начали; но когда соумышленники отправились на площадь, он пошел в свою комнату писать порученные ему манифест к народу и приказ к войскам.

Комитет, действуя в духе кротости и снисхождения августейшего монарха, благосклонно спрашивал призванных к допросам, позволял им говорить свободно, выслушивал терпеливо. Заготовленные вопросы после личных объясяений отдавали им в казематы, чтобы они могли обдумать свои ответы. Главное упорство большой части допрашиваемых состояло в открытии соумышленников; но когда им показали бывшие в комитете списки членов их обществ, когда сказали им, что они почти все уже забраны, тогда они стали чистосердечнее. Однако комитет с чрезвычайною осторожностию руководствовался их указаниями; он не прежде призывал к допросу, как удостоверившись в соучастии сличениями разных показаний и сведений. Великий князь Михаил Павлович часто говорил: «Тяжела обязанность вырвать из семейства и виновного, но запереть в крепость невинного — это убийство! Чем мы вознаградим его? Скажем: ступайте, вы свободны! Радостно бедняк переступает порог своего жилища, но вдруг останавливается; он видит посреди комнаты гроб. Там лежит труп престарелой его матери, скоропостижно умершей в ту минуту, как сына ее потащили в крепость. Он робко спрашивает: «Где жена моя?» — «В постели при последнем издыхании», — отвечают ему. — Она преждевременно разрешилась мертвым ребенком, также в тот момент, когда потащили разнесчастного из дому».

Добрый председатель комитета, невзирая на полную ко мне доверенность и убеждение в моей осмотрительности и добросердечии, с большим упорством подписывал требования о присылке членов злоумышленных обществ. «Смотри, брат! — говаривал он мне, — на твоей душе грех, если подхватим напрасно».

Допросы отбирались изустно в полном присутствии комитета, собиравшегося каждый вечер; только в Рождество Христово и Новый год не было заседания⁶. О всех допросах и ответах тотчас после присутствия составлял я ежедневно краткие мемории для государя императора; они приносились его величеству на следующий день поутру, как только он изволит проснуться. Конечно, эти мемории, написанные сплеча, поздно ночью, после тяжелого утомительного дня, без сомнения, не обработанны, но они должны быть чрезвычайно верны как отражение живых, свежих впечатлений. Они вместе с делом сданы мною в секретный архив иностр<анной> коллегии.

К концу января 1826 года взяты и допрошены были не только главные деятели заговора, но почти все соучастники, так что разве очень немногие и то совершенно незначительные остались еще неизвестными.

В половине февраля я представил комитету очерк о составе и цели тайных политических обществ, извлеченный из показаний главнейших членов и добровольных открытий некоторых отклонившихся от общества. <...>

Прошла неделя пасхи, наступил май. Приближенные государя умоляли совершить обряд коронования, но его величество не хотел возложить на главу царский венец, пока совершенно не кончится дело о злоумышленниках и следствием и судом. Конечно, в то время все было дознано, но для округления предстояло еще согласовать некоторые противоречия, сделать очные ставки, подготовить о каждом особое дело и записку. Несмотря на это, председатель настаивал, чтобы я принялся за составление окончательного донесения государю императору. Озабоченный этим приказанием и не имея сам досуга сего исполнить, я указал на средство, которое укоротило открывшийся мне быстрый полет к возвышению по службе.

В комитет прислан был из министерства иностр<анных> дел дейст<вительный> ст<атский> сов<етник> Блудов для составления журнальной статьи о ходе и замыслах тайных обществ в России. Добросовестно давал я ему материалы для этого труда, кроме тех, которых его величеству не благоугодно было оглашать. Так, например, некоторые злоумышленники показывали, что надежды их на успех основывали они на содействии членов Государ<ственного> сов<ета> графа Мордвинова, графа Сперанского и графа Киселева, бывшего тогда начальником штаба 2-й армии, и сенатора Баранова. Изыскание об отношении этих лиц к злоумышленному обществу было произведено с такою тайною, что даже чиновники комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело. По точнейшем изыскании обнаружилось, что надежда эта была только выдумкою и болтовнёю для увлечения легковерных. Не думаю, чтобы об этом было известно подвергнувшимся без ведома их следствию; по крайней мере, когда я, исправляя должность статс-секретаря Государственного совета, сблизился весьма хорошо с гр<афом> Мордвиновым и пользовался его благосклонностию, а, быв председателем комитета для переделки Свода военных постановлений, часто и откровенно беседовал с графом Сперанским, они ничего мне не говорили и ничего не спрашивали о сделанном против их извете. Может быть, мятежники льстили себя надеждою на их содействие, увлекаясь свободным и резким изложением их мнений. Так, граф Мордвинов при обсуждении дела об отобрании от графа Кутайсова эмбенских рыбных ловель, пожалованных ему императором Павлом, в мнении своем написал: «В понятии власти произвольной все смешано и нет в ней ничего несправедливого, ибо она сама первая несправедливость». Мнение это ходило по рукам, его читали с жадностию; немудрено, что оно воспламенило горячие головы наших революционеров и питало надежды их на содействие таких лиц.

Обращаюсь к донесению. Блудов читал мне свою работу и пользовался моими советами и указаниями как человека, проникнувшего дух и направление не только целого тайного общества со всеми его отраслями, но каждого злоумышленника. Председатель беспрестанно повторял мне: «Скоро ли займемся донесением? Государь требует представить скорее». Наскучив повторением, я сказал: «Если непременно надобно ускорить, так прикажите статью, подготовляемую Блудовым для журналистов, обратить в донесение. В ней немного нужно пополнить и переделать, и она достаточна будет чтобы показать вообще ход дела и замыслы общества; а разбор и суд виновных будет не по донесению, но по моим отдельным запискам о каждом прикосновенном к следствию».

Мысль принята. Блудов занялся приготовлением донесения, а я употребил все усилия округлять и подготовлять запискн. Донесение представлено государю 30-го мая 1826 г., когда еще о некоторых крамольниках, казавшихся мелочными, потому что не были членами общества, окончательно не <было> обследовано, да и вообще не о всех еще сделано предварительное распределение. От этого вышло, что иные осужденные Верховным уголовным судом на тяжкое наказание в донесении совсем не упоминаются; напротив, о других в донесении говорится, что они толковали о цареубийстве, а в приговоре об них ни слова, потому что к суду они отсылаемы не были.

Не стану повторять того, что известно из донесения, напечатанного особою брошюрою и помещенного в Полном собрании законов за 1826 г. Оно заключает в большем развитии то, что сжато представлено было государю императору в феврале.

После этого донесения, которое хотя послано государю 30-го мая, но предварительно было доложено, помнится, около 10-го мая, комитет, приняв в уважение, что многие вошли в общество, увлекаясь худо понятою любовию к отечеству, суетностию, возбужденным любопытством, родственными и приятельскими отнбшениями, легкомыслием и молодостию, счел противным справедливости, великодушию и милосердию августейшего монарха предать всех их суду, ибо закон строго карает не одних начинщиков, действователей, но и сообщников, пособников, даже знавших о злых замыслах и не донесших по каким бы то ни было уважениям.

На сем основании комитет испросил высочайшее соизволение не отсылать к суду:

1. бывших членов «Союза благоденствия», которым не открыта сокровенная цель (Из них некоторые освобождены были прежде по частным разрешениям, а иные, лично известные государю, и к допросам не были привлекаемы - А.Д. Боровков);

2. всех тех, которые хотя знали вполне цель общества, но отпали от него после объявленного закрытия на съезде в Москве в 1821 году;

3. тех, которые тогда нерешительно отреклись от общества, однако не были с ним в сношении до 1822 года, когда все тайные общества в России поведено было закрыть, а после этого повеления совершенно удалились и не действовали;

4. знавших о существовании общества или приготовлении мятежа в С.Петербурге, но не донесших.

Вот и еще причина, что некоторые члены, представленные в донесении основателями общества и толкующими о цареубийстве, в приговоре Верховного уголовного суда совсем не упоминаются. Помню, это весьма удивило и произвело толки о пристрастии, как обыкновенно бывает, когда превратно пересуживают действия правительства, не имея данных и не зная побуждений. От сего часто самое благо представляется адом.

Рассмотрев внимательно замыслы и поступки прикосновенных к следствию, комитет представил:

Предать суду Подвергнуть исправительным наказаниям Освободить	121 57 11
Итого	189

Сюда не вошли весьма многие, освобожденные в продолжение следствия по представлению комитета и самим государем по отобрании предварительного допроса во дворце дежурными генерал-адъютантами; а также мятежники, не бывшие членами тайного общества. Об них разбор и суд производился по своему начальству⁷. Исправительные наказания состояли: в продержании в крепостях несколько месяцев и не долее четырех лет, соразмеряя, по возможности, вины, в переводе из гвардии в армию, из армии в гарнизон или отдаленные полки.

Все дела о преданных суду с особыми о каждом записками отправлены в Верховный уголовный суд, учрежденный манифестом 1-го июня 1826 г. Начальник Главного штаба его величества граф (тогда барон) Дибич объявил мне высочайшее повеление отправиться в тот суд для указания справок и пояснений из следствия. Неприличным показалось мне это назначение. В иностранных газетах того времени приписывали мне разные наименования, как имеющего влияние на следственную комиссию. Я вообразил, что участие мое в Верховном уголовном суде Европа отнесет к желанию императора преследовать и настаивать к усугублению наказания виновных. Священным долгом верноподданного считал я отклонить повод клеветать на моего государя. Затаив глубоко мою задушевную мысль, я отказался решительно от назначения отправиться в суд, представя графу Дибичу, что у меня еще весьма много дела по комитету, как, например, разбор и представление государю о подлежащих к исправительному наказанию, что сверх того я управлял в то же время канцелярией военного министра и проч. и проч., и опять указал на Блудова. Граф Дибич, будучи вспыльчив и откровенен, с неудовольствием слушал мои возражения, назвал меня ослушником воли государя; но, видя мое упорство, сказал притом: «Я ценю высоко ваши достоинства; мне жаль, что вы пропускаете этот случай!»

Время оправдало слова гр. Дибича: два отречения мои — писать донесение комитета и находиться в Верхов<ном> угол<овном> суде, дали быстрый ход Блудову, доставили звание статс-секретаря, министра, члена Государственного совета и титул графа, а я едва дополз до звания сенатора с сознанием в душе, что действовал по совести, охраняя чистоту имени моего государя, хотя, может быть, и ошибался в моем предположении.

Пока продолжался суд, комитет занимался разбором и докладами государю о подлежавших исправительным наказаниям и освобождению. В то же время по высочайшему повелению заданы были вопросы дальнейшим злоумышленникам о взгляде их на внутреннее состояние государства в царствование императора Александра. Ответы их были адресованы непосредственно на высочайшее имя и представлялись к его величеству нераспечатанными.

Наконец комитет кончил совершенно возложенное на него поручение и закрыт 25-го июня следующим рескриптом на имя председателя Татищева:

«Александр Иванович! Неутомимые труды и деятельность, с каковыми руководили вы следственную комиссию, для открытия злоумышленников учрежденную, по званию председательствующего оной; благоразумное, успешное и вполне с ожиданием моим согласное приведение к окончанию дел ее, налагают на меня приятный долг изъявить вам совершенную мою признательность. Я вам поручаю объявить равномерно всем членам комиссии вообще и каждому в особенности благоволение мое за отлично усердное и ревностное исполнение возложенного на них поручения, чем в полной мере оправдали выбор мой и сделанное им мною доверие, заслужив тем благодарность мою и отечества. Впрочем, пребываю всегда вам благосклонный».

Канцелярия комитета также не была забыта: все награждены, правду сказать, нещедро по соразмерности с неимоверными трудами и важностию дела. Я, будучи начальником, пользующимся полною доверенностию, получил следующий чин и звание помощника статс-секретаря в виде почета и пенсии, ибо оставлен был в прежней должности при военном министре.

В ожидании решения суда мне поручено было по высочайшему повелению составить записку о степени виновности каждого из отосланных к суду. Граф Татищев сказал мне: «Государь желает злодеев закоренелых отделить от легкомысленных преступников, действовавших по увлечению. Твою записку примет он в соображение при рассмотрении приговора Верховного уголовного суда. Я лично представлю ее государю. Смотри! никто не должен знать о ней не только из чиновников канцелярии, но и помощников твоих».

Я понял важность этого поручения: о каждом преданном суду изобразил добросовестно, как мне представлялось, из совокупности следствия и личной известности. Сладко мне было видеть плоды этой моей работы в указе Верховному уголовному суду 10-го июля 1826 г. Там облегчены наказания: в пункт. II — Матвею Муравьеву-Апостолу, Кюхельбекеру, Александру Бестужеву, Никите Муравьеву, князю Волконскому, Якушкину; в VII — Александру Муравьеву; в VIII — Берстелю и графу Булгари и в IX — Бодиско 1-му.

Странно показалось мне, что Верхов<ный> угол<овный> суд не поместил князя Трубецкого вне разрядов вместе с приговоренными к смертной казни Пестелем, Рылеевым, Сергеем Муравьевым-Апостолом, Бестужевым-Рюминым и Каховским. Разве Трубецкому вменили в заслугу, что при возмущении 14-го декабря он не явился на площадь командовать мятежниками; однако он был диктатор, деятельный распорядитель заговора; следовательно, и в наказание должен быть поставлен во главе.

В августе отправился я с министром в Москву на торжество коронации. Там государь приказал разыскать о существовании иллюминатов⁸, ибо его величество узнал, что Никита Муравьев брал уроки прагматической истории у бывшего в Poссии профессора Раупаха, известного иллюмината, и был с ним в тесной связи. За указание следов Муравьеву, осужденному в каторгу, обещано от имени государя прощение, но он решительно отозвался, что никогда не был членом этого общества. Не предполагаю, чтобы Муравьев из преданности иллюминатам или из упрямства не хотел воспользоватья случаем заслужить прощение; вернее заключить, что он не только определительно, но и приблизительно не знал ни состава их, ни средств, ни лиц, ни место пребывание правителей. Допросом Муравьева кончилось исследование об иллюминатах; обращаться с вопросами к другим не было ни поводов, ни оснований.

По возвращении государя императора в С.Петербург мне переданы ответы судимых о взглядах их на внутреннее состояние государства в царствование императора Александра. Из этих ответов я составил для его величества свод в систематическом порядке, приведя их в единство и откинув повторения и пустословие; но мысли даже в способе изложения оставил я по возможности без перемены. Свод главнейше извлечен из ответов Батенкова, Штенгеля, Александра Бестужева и Переца ⁹.