ВЕРСТАМИ НЕ ИЗМЕРИТЬ

Марк Сергеев

По дороге от Флоренции до Ливорно тянулись поля, оливковые рощицы, городки и деревни, закутанные в зелень, с красными шапками черепицы, венчающими небольшие дома. Мелькнул аэродром — кто то сказал «американский». Бесшумно, чуть в стороне от нас, взмыл самолет, выбросил в воздух темные зерна, и они проросли в синеве парашютными белками. И снова дорога, старая, хотя и покрытая свежим асфальтом, та самая, по которой темной ночью мчался на лошадях в Ливорно флорентийский врач Виктор Поджио, торопил возницу, чтобы поспеть на корабль, уже поднявший паруса и отправляющийся в таинственную и вызывающую у европейцев острое любопытство страну — Россию.

В воспоминаниях его сына Александра сохранится запись: «Отец мой, Виктор Яковлевич Поджио, был выходец из Пьемонта. Темные сказания матери моей не объяснили мне ясно причины, побудившей его оставить свое отечество. Я мог догадываться, что, преследуемый за нанесенную опасную рану, в порыве ревности, какому-то счастливому сопернику в любви, он воспользовался предложением Рибаса, отплыл с ним из Ливорно и таким образом избегнул преследования уже и без того ненавистного ему правительства».

Прямая, широкая торговая улица с равномерными стеклянными линиями универсальных магазинов, лавочек, набитых сувенирами, упиралась в пристань. Очень современная — камень, бетон и огромные прозрачные, светящиеся даже днем квадраты витрин, — она мало напоминала ту, что при вела военного медика добрых двести лет тому назад в порт. Но зато сохранившиеся с древних времен до наших дней фланги самого порта, возвысившие над его нынешней суетой старинные кирпичные стены, окруженные глубокими каналами, помогали легко перенестись мыслью в те времена, когда Поджио покидал Италию. Особенно нарядными эти строения казались вечерами, когда в пунцовых лучах закатного солнца кирпич их молодел и словно светился изнутри. Тогда казалась реальной та семейная легенда и забывалось, что трезвый иркутянин, воспитанник декабристов (в том числе и Александра Поджио, к которому навеки сохранил благоговейную любовь), друг и биограф знаменитого Боткина, лечащий врач Некрасова и Салтыкова-Щедрина — доктор Белоголовый — все объяснял менее романтично, зато точно.

«Он был дружен с кем-то из числа тех французских легитимистов (Легитимист сторонник монархии, реакционер защитник наследственных прав какой нибудь династии на престол. - Словарь Д.Н. Ушакова), которых волна первой революции выбросила в Россию, и именно в Одессу, и этот приятель стал зазывать Поджио-отца перебраться из Италии, волнуемой постоянными смутами, в мирную Одессу, чтобы вместе работать над созиданием нового города и над распространением культурной гражданственности на девственной почве южной России. Поджио последовал этому зову и вместе с женой переселился в Одессу, где таким образом вместе с его более известными товарищами — герцогом Ришелье, Ланжероном, Де Рибасом — сделался одним из первых строителей этого города. Он возвел себе там дом, приобрел и благоустроил именье в Киевской губернии, дал своим двум сыновьям, Осипу и Александру, прекрасное воспитание и определил их в гвардию, именно в Преображенский полк».

Старший сын Иосиф, о котором мы и поведем речь, получил превосходное образование в иезуитском пансионе в Петербурге. Пусть нынешнего читателя не собьет с толку слово «иезуитский», которое в наши дни все больше используется в переносном смысле, — пансион этот был весьма уважаемым учебным заведением наряду с теологией в нем преподавались и «светские» науки, давались прикладные знания, изучалось военное дело. Служить Иосиф, или, как называют его в старинных бумагах, Осип, начал рано, и в кампании 1812 г. в чине прапорщика Преображенского полка, он отважно сражался в многочисленных битвах с французами: под Бородином, при переходе через Неман, в герцогстве Варшавском, в Пруссии и Саксонии, при Лютцене, Бауцене, при штурме крепости Модлина. По возвращении домой Иосиф Викторович Поджио вскоре женился на дочери действительного статского советника Челищева Елизавете. Этот первый брак декабриста был короток, рожая четвертого ребенка, Елизавета Матвеевна умерла, оставив молодого вдовца с четырьмя малышами на руках, — в муках рожденный ребенок выжил.

В члены Южного тайного общества декабристов Поджио был принят В Л. Давыдовым, но тяжелые семейные обстоятельства не позволили ему стать таким же активным деятелем заговора, как младший брат Александр. Все же бывал он на собраниях Каменской управы, где на шумные домашние праздники сходилась большая дворянская семья Давыдовых, а уж хлебосольный хозяин Василий Львович, руководитель управы, на всякие затеи был горазд.

Наезжал сюда генерал Н. Н. Раевский со всей семьей — с дочерьми Марией, будущей княгиней Волконской, Екатериной, что была замужем за декабристом М Ф. Орловым, и Софьей; с сыновьями Александром (говорили, будто в стихотворении «Демон» Пушкин отразил его черты) и Николаем Раевским-младшим.

Сам генерал был братом Василия Львовича по матери потеряв первого мужа — Н. Раевского, их мать вышла замуж за Л. Давыдова, отца декабриста. Дочь от этого брака Софья была замужем за сенатором Бороздиным, тот являлся на все праздники с дочерьми — приметными красавицами, наследницами отцовской славы, чинов и несметных богатств. Все эти кузены и кузины славно проводили время: пышный и шумный обед сменялся домашним концертом, играми, купанием, верховыми прогулками.

Тем временем, уединившись в одной из комнат, под прикрытием праздника, декабристы вели свои тайные заседания, ибо кроме родственников были на таких семейных торжествах и гости. Некоторых из них домашние и прислуга знали давно, некоторых видели впервые. Здесь и встретился Иосиф Поджио, прибывший на очередное собрание Каменской управы декабристов, с Марией Андреевной Бороздиной, успевшей уже разрушить не одну надежду претендентов на ее руку, вместе с которой красавица преподнесла бы супругу двадцать тысяч чистого годового дохода. Но по иронии судьбы Мария полюбила многодетного вдовца, пылкого и прекрасного итальянца, остроумного, яркого, так не похожего на искателей чужих состояний.

Через полтора года в опросном листе Следственного комитета по делу декабристов Поджио напишет: «В 1824 году, в апреле месяце, господин Давыдов, будучи со мною в местечке Телепине, принадлежащем сестре его, госпоже Бороздиной, повел меня на верхний этаж дома в особенную комнату и предложил мне вступить в тайное общество. Я же, будучи в то время влюблен в его племянницу согласился вступить в общество. Отказаться побоялся, чтобы не навлечь на себя негодованье господина Давыдова и чрез то лишиться способу видеться в его доме с теперешней женою моею, ибо я только там ее и встречал, а в доме ее матери в Телепине бывал весьма редко, раз или два в год, не имея случая к свиданию, лишился бы, наверное, надежды иметь в супружестве теперешнюю жену мою — вот связь обстоятельств, которые, к несчастью моему, побудили меня вступить в тайное общество».

Здесь, конечно, надо учесть, что почти каждый из подследственных декабристов старался приуменьшить свою роль в обществе, особенно на первых порах, когда в материалах следствия не всплыло еще решение об «устранении царской семьи». Младший брат Иосифа Александр уже с начала двадцатых годов принадлежал к тайному обществу декабристов, хотя формально был принят почти одновременно с ним, более того, он был доверенным лицом П. И. Пестеля, настроен дерзко, от брата не таился, так что вряд ли тот не знал об умысле цареубийства.

В знаменитом «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ...», составленном в 1827 г. правителем дел Следственного комитета А.Д. Боровковым, об этом говорится: «Принят в Южное общество в 1824 году. Знал цель — введение республиканского правления с истреблением всей императорской фамилии. Слышал о намерениях покуситься на жизнь покойного государя в 1823 году при Бобруйске и в 1824 при Белой Церкви, где он при разговоре с Бестужевым-Рюминым, избегая ложного стыда казаться робким, вызывался весть заговорщиков на цареубийство и действительно думал сие исполнить, но вскоре раскаялся».

В одном, однако же, Иосиф Поджио недалек от правды: присутствие на семейных праздниках Марии страстно привлекало его в Каменку. После того как вопреки воле родителей Мария Андреевна Бороздина дала согласие на брак и они обвенчались в Одессе, вдалеке от Каменки и Телепина, Иосиф Викторович совсем отошел от забот тайного общества. Он радовался соединению с любимой женщиной, тому, что она сразу близко к сердцу приняла его сирот и дети привязались к ней, а то, что родители лишили дочь надежного приданого, что было обещано за нею, не смущало молодых. Более того, это еще и еще раз утверждало прочность их любви, не озабоченной никакими меркантильными интересами. Их брак был заключен в начале 1825 г; к тому времени, когда в доме К.Ф. Рылеева собрались члены тайного общества на последнюю беседу, Иосиф Поджио готовился быть в пятый раз отцом. Его и Марию радовало приближающееся появление младенца, соединяющего навеки их кровь, их жизни, их надежды. Они не знали, что уже летят по российским дорогам царские тройки, врываются в старинные усадьбы, обрекая их хозяев на вечную разлуку. Летела тройка с фельдъегерями и в небольшое имение Яновка под Киевом.

«...Я имею мать преклонного возраста, — писал Поджио из крепости генерал-адъютанту Левашову, когда жила еще надежда, что кара не будет столь жестокой, — ей уже больше шестидесяти лет; каждая минута ее жизни посвящена была заботе о счастье двух сыновей, видя младшего сына своего задержанным и увезенным в Петербург (Александра арестовали раньше — М.С.), эта почтенная старая женщина от горя пришла в состояние слабости, опасной для жизни. Когда восемь дней спустя явились меня арестовать и я пришел сказать ей последнее прости, моя бедная мать, дав мне свое святое благословение, упала без чувств; с другой стороны, моя жена, оставшаяся покинутой накануне первых родов, в момент, когда она сильнее всего нуждалась в моих заботах, впала в ужасное отчаяние; в довершение всего мои четверо детей бросились к моим ногам, чтобы испросить мое благословение, их пришлось увести силой, ибо они не могли взять в толк, как можно отторгнуть их отца, — вот тяжелое, горестное зрелище, которое с такой силой запечатлелось в моей памяти, что я не знаю с тех пор ни покоя, ни сна. Я дрожу за жизнь моей бедной матери, безмерно тревожусь за жену,— что касается моих детей, их несчастье превосходит все, мать их умерла, отец — преступник, в заключении».

В этих людях, томившихся в крепостных застенках в ожидании суда, все еще жило доверие к справедливости и человечности судей. Не один Поджио обращался с доверительным письмом к генералу Левашову. С таким же успехом они могли писать Александрийскому столпу или Медному всаднику — Левашовы уже вычеркнули их из списка живых.

Тем более что «дело» двигалось. Постепенно раскрывалось участие Поджио в делах общества, выяснилось, что в Каменской управе пылкие, увлекающиеся, горящие отвагой братья играли важную роль: оба не только были близко знакомы с Пестелем, но и разделяли его республиканские замыслы. Александр был связным между Северным и Южным обществами, пытался всеми мерами содействовать сближению их программ, а главное — действий. Он был сторонником замены в руководстве северян Никиты Муравьева — «осторожного Никиты» — на человека более радикального и безоглядного. Верховным уголовным судом ему поставлено было в вину среди прочего и то, что «Поджио во время переговоров Южнаго общества с Северным о принятии общею целию водворить республиканское правление с истреблением всей царствующей фамилии не только виделся с посланными для сего в Петербург князем Барятинским и Матвеем Муравьевым-Апостолом, сам одобрял таковую меру, но передавал мнение сие другим сочленам. И в бытность у Оболенского сказал Митькову, что самый приступ к действию для исполнения цели общества должно начать покушениями на жизнь всей царской фамилии».

А старший брат Иосиф, когда члены общества в 1823 г. готовили несостоявшееся покушение на Александра I, для чего намеревались переодеть нескольких офицеров в солдатские шинели и поставить их в караул в белоцерковском павильоне, где находился император, вызвался на это дело, «сказал о себе, — как явствует из опросного листа Следственного комитета, — что он поведет заговорщиков».

Но стало ясным также, что «Поджио, кроме участия его в разговорах с членами общества, собственного действия в пользу оного никакого не оказал и в действиях других членов участия не принимал». И все же его осудили на двенадцать лет каторги. Известно, что по конфирмации наказание было снижено всем декабристам, кроме пятерых, выделенных вне разрядов. И Иосифу Поджио предстояло отправиться не на каторгу вместе с Александром, а в ссылку.

Незадолго до суда декабристам разрешили свидание с женами, многие женщины и сами искали способов тайной встречи. Полина Гебль подкупала стражу в Петропавловской крепости, перебиралась сквозь ледоход на другой берег Невы. Мария Андреевна Поджио в крепости не появилась. Только позднее узнаем мы, что ее не пускал отец, желавший, чтобы постановление правительства и Синода о том, что декабристы — «живые мертвецы«, «политические мертвецы» и посему жены их считаются вдовами и могут спокойно вторично выходить замуж при живом супруге, было исполнено и Марией. Какое поразительное по бесчеловечности и безнравственности, незаконное по всем нормам государственной и религиозной морали установление! Генерал Бороздин, однако, и не ведал, что его старшая дочь по примеру своей кузины Марии Николаевны Волконской тоже отправила во дворец письмо:

«7 сентября 1828 г.

Великодушие Вашего императорского величества, столь известное всем верноподданным Вашим, дает мне смелость пасть к стопам моего Государя и просить о великой милости. Знаю всю великость преступления мужа моего, бывшего гвардии штабс-капитана Осипа Поджио, и справедливое наказание, определенное ему, не смею и просить о помиловании его; но будучи его несчастною женою, зная всю священную обязанность моего союза, самая вера и законы повелевают мне разделить тяжкий жребий его; ни молодость моя, ни бедное состояние всего семейства — ничто не может мне служить препятствием. Защитник веры! Покровитель несчастных! Не отвергни всенижайшей моей просьбы! Повели объявить мне местопребывание преступного, но несчастного мужа моего, дабы я могла, соединясь с ним, исполнять до конца жизни моей данную пред богом клятву.. »

Мария Андреевна намеревалась побыть с мужем в изгнании некоторое время, затем вернуться к детям, ибо брать их с собой в Сибирь, как она знала по судьбе Волконской, запрещено. Она и ведать не могла, какой «ход» дадут власти ее письму. Отец, узнав о нем и прочитав «всенижайшую» просьбу дочери, сам обратился с просьбой к императору и в его тайную канцелярию — и декабриста вместо Сибири отправили.. в каземат Шлиссельбургской крепости, в одиночку, в каменный гроб.

Царь, правительство, чиновники начали страшную, унизительную игру с молодой женщиной, матерью четырех сирот и пятого — полусироты: на все ее письма во дворец и в государственные учреждения высшие чиновники отвечали либо молчанием, либо отписками, вроде этой:

«6 апреля 1828 г.
Его превосходительству А А Волкову

Проживающая в Москве в доме г. Демидова жена государственного преступника Иосифа Поджио, желая разделить участь мужа ее, просила меня известить ее о настоящем его местопребывании. Вследствие сего я покорнейше прошу Ваше превосходительство объявить госпоже Поджио, что я не имею положительного сведения о пребывании его.

А. Бенкендорф».

Так начинается нравственная пытка мужа и жены. Ему запрещают писать матери о том, где он находится. Разрешена отправка из дома узнику писем, одной-двух посылок в год, но его местопребывание — строжайшая тайна.

Мария Андреевна пытается искать его через декабристов. Пока не найдено ее письмо в Читу, но о том, что оно было, говорит сохранившийся в архиве Волконских ответ Марии Николаевны кузине.

«Читинский острог, 21 января 1828 г.

Я получила Ваше письмо от 19 ноября, дорогая и добрая кузина, и тороплюсь разубедить Вас по крайней мере в отношении Вашего кузена Александра: он ведет себя достойно и кажется очень разочарован своей судьбой. Что же касается Вас, добрая моя кузина, я Вас обязываю никак не предпринимать это страшное путешествие до получения верного известия, что Ваш супруг был выслан; что станет с Вами, если Вас задержат в Иркутске на несколько месяцев до его прибытия (вспомним, что Трубецкую продержали в этом губернском центре девять месяцев, всячески увещевая и устрашая бесчеловечными параграфами отречений, хотя муж был рядом. Что же говорить о Поджио, мужа которой в Сибири не было?! — М.С.); Ваши бедные дети нуждаются в Ваших заботах (к этому времени Мария Николаевна Волконская уже оплакала своего первенца Николино — М.С.). Рассчитывайте на меня в том, что будет необходимо Вашему кузену, что же касается... Иосифа, нет необходимости утверждать Вам, что он найдет во мне настоящую сестру. Как только приедете, надеюсь, Вы остановитесь у меня; я Вас приму со всей той дружбой, которую сохраняю к Вам с моего раннего детства. Не могу выразить, как я Вас жду, я посчитаю, что найду в Вашем лице сестру. Вы же напомните всех моих сестер. Прощайте, добрая кузина, возьмите на себя труд передать мое уважение моей тете (матери Марии Андреевны — Софье Львовне Бороздиной, урожденной Давыдовой. — М.С.) и госпоже Вашей свекрови. Я покрываю поцелуями Вашего бедного маленького Лоло. Пусть бог сохранит его Вам».

И снова слышим мы отголоски тоски по маленькому Николино, совсем недавно покинувшему бренный мир. Перед отъездом Волконской в Сибирь он играл сургучной печатью пакета, бумага в котором говорила о вечной разлуке с сыном, — это было разрешение ей ехать на каторгу.

День за днем, месяц за месяцем, год за годом ищет мужа упорная и любящая женщина. И никто на всю Россию не может сказать ей, где он. А те, кто знает, — в заговоре молчания. Вдруг от него приходит весточка: «жив» — и больше ничего. Да полноте, жив ли? И что это за игра, в которую играет с ней правительство? Да и весточка-то вовсе не явная: просто ей разрешили послать мужу какие-нибудь мелочи, стало быть, — «жив»!

Шесть с половиной лет отец уговаривает дочь расстаться с мыслью о соединении с мужем, вторично выйти замуж. Шесть с половиной лет от нее держат в секрете местопребывание узника. Наконец отец открывает тайну: ее муж, по ее милости, как он, должно быть, выразился, заключен в одну из самых страшных тюрем России — Шлиссельбургскую крепость. В одиночную камеру. Он тяжело болен, скорбут (так тогда называли цингу) съел его зубы, расстроил организм, ревматизм ломает ноги, сердце ослабло, еще год-два — и погаснет разум, шлиссельбургские узники часто кончали так свой век. Перед Марией Андреевной поставлен ультиматум: или она выходит замуж и Иосиф Поджио тотчас же отправляется в Сибирь, на поселение, на свежий воздух и «натуральную пищу», или же она своим упорством лишит мужа сначала разума, а потом и жизни: срок сей недалек.

Какой же ценой, какими нравственными муками оплатила эта любящая женщина призрачную свободу мужа своего, ставшего в день ее новой свадьбы уже не заключенным, а сибирским ссыльнопоселенцем!

Под Иркутском, неподалеку от сибирской «столички декабристов», как называют историки село Урик, где жили после читинской и петровской каторги Волконские, Лунин, братья Никита и Александр Муравьевы, доктор Вольф, есть селение Усть-Куда. Небольшая равнинная речушка Куда прибавляет здесь малую толику своей воды Ангаре, летящей из Байкала. Высокий берег и сегодня порос акацией, первые саженцы которой некогда взрастили здесь братья-декабристы Поджио. Яма на том месте, где стоял их дом, желтоватые «каменные диваны», вытесанные декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским из песчаника там, где находилась дача его семьи — знаменитый Камчатник.

...Как он узнал, что уже нет смысла искать жену и надеяться на соединение с ней? Как воспринял весть о ее втором замужестве? Как отлетела от него мечта, с которой он — больной, слабый, снедаемый нетерпением — преодолевал многотысячеверстный путь от Шлиссельбурга до Иркутска, мечта о том, что все еще быть может?

Ее последнее письмо к императору, посланное перед тем, как отец открыл ей тайну шлиссельбургского узника Иосифа Поджио, кончалось словами, полными отчаяния: «Государь, я не знаю, чего я должна просить у Вашего императорского величества»... Но и этого письма, и прочих ее писем не увидит никто, впервые часть из них прочитает В. Семевский, крупный русский историк, в 1906 г.

Начинается последний акт трагедии. «Ни годы, ни крепость, — пишет уже цитированный нами воспитанник декабристов доктор Н.А. Белоголовый, — не умалили его любви к жене, и он ехал в Иркутск, уверенный, что он найдет ее там, а если нет, то выпишет немедленно к себе. Хотя до брата и его друзей дошло уже известие о вторичном браке жены О.В. (Осипа Викторовича Поджио - С.А.), но ни у кого не хватило духу сообщить эту весть ему и нанести новый удар бедняку, уже так много переиспытавшему в крепости, и который теперь со всем пылом итальянской фантазии строил планы о возобновлении своего, так неожиданно и на такой длинный срок нарушенного, семейного счастья. Пришлось некоторое время обманывать его и, мало-помалу подготовляя к удару, скрывать истину, пока она не была открыта ему, кажется, по просьбе декабристов тогдашним генерал-губернатором Восточной Сибири В.Я. Рупертом».

Иосиф Поджио сам выбрал для поселения высокий берег Ангары в устье Куды, поставил небольшой домик. Посадил акации. Постепенно приходил в себя этот человек, едва переваливший за сорок, но выглядевший, как старик. Только через пять лет завершится срок каторги его брата Александра, вдвоем станет проще, веселее. Да спасибо Волконские построили по соседству дачу, поэтому и летом и зимой в доме Поджио бывали товарищи — декабристы, их жены, сыновья и дочери, к нему шли за советом усть-кудинские крестьяне. Иосиф Викторович был любимцем декабристской колонии, особенно тянулись к нему дети, чувствуя его доброту, сердечность, искреннюю заинтересованность в их маленьких, но важных делах. Он обучал их танцам, охотничьему мастерству и языку, был поверенным их секретных замыслов, особенно перед новогодним праздником, когда готовились сюрпризы взрослым, он читал им журналы — те страницы, где рассказывалось о приключениях Следопыта в стране делаваров (романы Купера вошли в те поры в моду). «Я помню хорошо фигуру Осипа Викторовича, — воспроизводит свои детские впечатления Николай Белоголовый. — В нем почти не удержался итальянский тип, он мало имел сходства с братом и, в противоположность последнему, был высок ростом, широкоплеч и далеко не такой выраженный брюнет. Его атлетическое сложение было, однако, совсем расшатано крепостным заключением. Он сильно страдал скорбутом, не выносил ни твердой, ни горячей пищи, и я помню, как свою тарелку супа он выносил всегда в холодные сени, чтобы остудить ее».

Казалось, жизнь начала как-то устраиваться. Может быть, потому, что таинственного этого и необычного для Сибири человека полюбила крестьянская девушка из деревни Усть-Куда Настасья Третьякова. И он ответил нежным и благодарным чувством, потянулся к ней — от одиночества, от восхищения ее самоотверженностью, от удивления, что такая юная, чистая натура могла увлечься им, человеком безнадежно больным, столько испытавшим.

Начался сложный казенный ритуал получения ссыльнопоселенцу разрешения на брак. Поджио должен подать прошение на имя императора через иркутского генерал-губернатора, такое же прошение подают невеста и ее родители. Последние должны удостоверить, что девушка идет замуж без принуждения, что ее не отдают за деньги.

В Государственном архиве Иркутской области хранится дело «О дозволении гос. преступнику И. Поджио вступить в брак с крестьян. дочерью Третьяковой». Вот один только документ из этой потемневшей от времени папки, за неграмотностью заявителей писанный крестьянином Яковом Зверевым:

«1835 г. июля 8 дня. Мы, нижеподписавшиеся, Иркутской округи Кудинской волости, Устькудинского селения крестьянин Яков Николаевич и его жена Анна Даниловна и дочь их Настасья Яковлевна Третьяковы дали сие общее согласие поселенцу Устькудинского селения Иосифу Поджио в том, что первые согласны выдать дочь свою, а последняя желает вступить в законное супружество за вышесказанного поселянина Иосифа Поджио без всякого над всеми прекословия, в чем под сим подписуемся...»

Едва документы ушли к генерал-губернатору, жизнь нанесла декабристу новый удар: мать написала ему, что все хлопоты о духовном завещании, в котором в случае ее кончины все возможные материальные средства отписывались двум опальным сыновьям, окончились печально: бумаги вернулись с высочайшей резолюцией, что-де государственным преступникам завещать что-либо, а тем более деньги и имущество категорически возбраняется. Ко всему произошли неприятности с посылкой. Магдалина Поджио, как могла, помогала своим «паночкам», то и дело отправляла им небольшие суммы, посылки с вещами и продуктами, особенно Иосифу, так как Александр еще томился в Петровскозаводской тюрьме. И вот в одной из посылок оказались бочонок меду и бочонок масла. Почта двигалась не быстро, то в одном, то в другом пункте она подвергалась контролю, а то и разграблению. Пока дошли эти бочонки до Иркутска, наступила теплынь, масло растаяло, вытекло (течь одного из бочонков была установлена уже в Харькове) и испортило несколько посылок. По установлениям того времени за это полагалось оштрафовать отправителя. Штраф, который наложили на бедную престарелую женщину, был огромен: 9120 рублей ассигнациями, немыслимая сумма! Так Николай I и его III Отделение отомстили Магдалине Поджио.

Дело в том, что еще в феврале 1828 г. в III Отделение поступил рапорт киевского военного губернатора Желтухина о том, что мать декабристов, помещица села Яновичи, заставила работать своих крестьян в праздничные и воскресные дни. Когда он сделал ей замечание и предложил «почитать праздники», она ответила: «А Николай панчиков моих не пожаловал — я не велю и праздновать» (речь идет, как предполагает В. Семевский, о 6 декабря, дне Николая, Магдалина Поджио не пожелала праздновать «царский день»).

Желтухин провел следствие, бумаги, кроме его рапорта, отправленного раньше, были пересланы в Петербург, Бенкендорф доложил государю, а тот наложил резолюцию, типичную для его фельдфебельского юмора: «С бабами не воюю». Однако его ненависть к декабристам отныне распространилась и на старуху Поджио, столь необычно, с чисто женской логикой демонстрировавшую свое неуважение к нему, российскому императору. И вот теперь, через шесть лет, Магдалине Осиповне Поджио все припомнили. Штраф за испорченные посылки она при любых стараниях оплатить не мо гла. Переломив гордость, обратилась к Николаю I, подросшие дети Иосифа послали в Зимний дворец свои нижайшие просьбы, писали императору и Бенкендорфу родственники, сын Александр из Петровского завода, сын Иосиф из Усть-Куды, но «всемилостивейший» государь оставался непреклонным. За неимением средств на уплату штрафа имение Поджио описали, на владения был наложен арест.

И эта история, и отказ узаконить духовное завещание матери привели Иосифа Викторовича Поджио в новое отчаяние. Ведь это означало, что он, будущий муж, обречен на безденежье, а так как собственности у него нет, силушки для крестьянского труда недостает, то семья, ежели еще пойдут дети, обречена на полную нищету. Отказаться от сговоренной свадьбы, да еще в сибирской деревне — значит погубить девушку, опозорить навек доброго, ни в чем не повинного человека. Согласиться на брак — в общем-то тоже погубить.

Вольно или невольно, генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский подсказал выход.

«СЕКРЕТНО
К № 320
г. состоящему в должности
Иркутского гражданского губернатора

Ответ на № 690
28 сентября 1835
№ 258
Иркутск

В разрешение представления предшественника Вашего превосходительства от 25 минувшего июля о дозволении государственному преступнику Иосифу Поджио вступить в брак с крестьянскою дочерью Третьяковой покорнейше прошу Вас, милостивый государь, сообщить мне сведение: знает ли этот преступник, что по закону дети его, какие произойти могут, обоего пола, должны быть крещены в государственную греко-российскую веру и что он должен быть венчан и в нашей церкви и в костеле. А как для этого приезд его в Иркутск, где находится костел, не может быть разрешен иначе как по высочайшему повелению, то не оставьте спросить его, как он после этого себя располагает.

Исправляющий должность
генерал-губернатора Восточной Сибири
генерал-майор Броневский»

Гражданский губернатор послал в Усть-Куду чиновника, тот познакомил декабриста с умозаключениями владыки края, Поджио ответил пространным письмом:

«Испрашивая позволения вступить в брак с девицею Настасьей Третьяковой, я полагал сим средством иметь товарища для сохранения небольшого своего имущества, надеясь при этом на достаточные средства для содержания как себя, так и будущего семейства, ибо матушка моя по духовному своему завещанию в случае своей кончины назначила мне ежегодно по 2 000 рублей. Но две недели после того как я подал прошение о бракосочетании с девицей Настасьей Третьяковой, получил я от матери моей известье, что господином министром внутренних дел отказано утверждать ее духовную, а так как дети мои малолетни и находятся под опекою, то если матери моей не станет, я вовсе буду лишен средств содержать свое семейство — матери моей более 70 лет и всегда в болезненном состоянии — и по чему в случае кончины моей матери брак не исправит, но усугубит мое положение, ибо претерпевать нужду в одиноком состоянии еще несколько сносно, но видеть семейство свое в крайности, это верх несчастья, от которого долг мой стараться избавить как себя, так и девицу Настасью Третьякову. При этом я полагал, что если случится мне иметь детей, то они могут быть крещены в римско-католическую веру, но из полученной ныне бумаги усматриваю, что по закону они должны быть крещены в господствующую греко-российскую веру. Не желая иметь детей иной веры со мною, я как по сей причине, так и по вышеизъясненной вовсе не намерен вступать в брак.

Иосиф Викторов сын Поджио».

Таким образом, есть повод для отмены свадьбы не по своей вине. Видимо, по просьбе декабристов генерал-майор Броневский запрещает бракосочетание; в каторжной Сибири такие вещи весьма известны, и честь девушки и ее семьи спасена. Что стало с Настасьей Третьяковой и как погасила она живущее в душе святое чувство — нам никогда не узнать.

От тоски здоровье Иосифа Викторовича резко ухудшилось. Начались головные боли, слабость, отяжелели ноги. Вся эта история с женитьбой напомнила ему весьма символический случай в Шлиссельбургской крепости, желая хоть вдохнуть свежего воздуха и хоть бросить взгляд окрест, он высунул голову из камеры наружу сквозь железную решетку. На несчастье, ему послышались шаги часового — за нарушение тюремных законов грозила кара, — и он инстинктивно рванулся внутрь. Не тут-то было: голова застряла в ячейке, решетка отпускать узника не хотела. Поранив виски и порвав уши, с трудом втянул он голову в камеру. И больше дышать свежим воздухом не пытался. Теперь ему казалось, что так же в невидимой тюремной решетке бьется и кровавится его душа.

В 1839 г. завершился срок каторжных работ Александра. Еще в Шлиссельбургской крепости, узнав, что его отправляют в Сибирь, Иосиф через коменданта крепости обратился с письмом к правительству, в котором просил поселить его в Восточной Сибири вместе с братом Поскольку на прошении была положительная резолюция, то Александру предписали отправляться в Усть-Куду.

Материально жизнь теперь несколько улучшилась: младший брат был человеком энергичным, сильным и помог Иосифу поправить дела в его скромном хозяйстве — в доме, который обшили тесом, в огороде, где по образцу Волконского завели кроме гряд еще и парники, и в хлебопашестве, вести которое прилично у старшего брата не хватало сил. Но главная — на первое время — помощь декабристу пришла от их каторжной артели.

Для ведения общего хозяйства декабристы создали артель, даже две — большую и малую. В общий котел поступали деньги — солидные суммы от тех, кто получал официально и тайком помощь от родных и близких, скромные рубли от тех, кто такой помощи был лишен. Из сэкономленных за долгие годы денег сложилась своеобразная касса взаимопомощи: тем, кто выходил на поселение, артель выдавала пособие на обзаведение — ведь неимущий человек оказывался без средств к существованию на незнакомой суровой земле. Теперь эти деньги пригодились братьям.

В 1844 г. генерал-губернатором Восточной Сибири был назначен Николай Николаевич Муравьев, впоследствии за заселение берегов Амура и установление границы с Китаем получивший графский титул и приставку к фамилии — Амурский. Он доброжелательно относился к декабристам, в 1845 г Трубецкие и Волконские уже жили в Иркутске. Теперь во время обострения болезни Иосиф Поджио выезжал в губернский город, где его наблюдал местный медик по фамилии Эрнст, о чем в Иркутском архиве сохранились свидетельства.

Особенно тяжелый приступ случился в начале января 1848 г. День-другой пролежал Иосиф Викторович дома, превозмогая боль и слабость, надеясь, что приступ пройдет. Погода, однако же, была против него в рождество грянул сорокаградусный мороз, потом сразу — небывалая ростепель, снова стужа, теперь вот после Нового года отпустило. И все эти перемены эхом отзывались в его организме, приливы и отливы боли, легкость и тяжесть рук и ног, как будто жизнь и смерть тянули его каждая в свою сторону 4 января стало совсем худо, он велел запрячь лошадку да и отправился в Иркутск, к Волконским. Прибыл поздним вечером, тотчас же сердобольная Мария Николаевна вызвала доктора Эрнста, он подбодрил больного, вышел в зал, где ждали его хозяева, и сказал «Завтра или, скорее, послезавтра».

Теперь трудно установить, с чьей беспамятной руки появилось у нас поветрие разбивать на старых кладбищах парки культуры. Среди буйных черемух и диких сибирских яблонь покоились на бывшем Иерусалимском кладбище Иркутска многие почетные его горожане, поставившие и укрепившие этот чудный град над Ангарою. Здесь была могила Н А Серно-Соловьеви ча, одного из создателей «Земли и воли», здесь покоились друзья и знакомцы декабристов, писатели, журналисты, меценаты, создавшие в городе библиотеки, гимназии, ремесленные училища, сиротские дома, существующие и до сих пор, целые династии купцов и ремесленников, — по кирпичику сложивших и вдохнувших душу в бегущие вниз от кладбища улицы. В сороковые годы нашего века всех их пред миром уравнял асфальт. И лишь два памятника, как раз ведчики того, подземного города, высятся среди аллей Писателю и создателю первых сибирских частных газет М. В. Загоскину и декабристу. И юные иркутяне в пору своей первой любви, устав от грохота танцевальной площадки, уединятся в зарослях черемухи — и вдруг неподалеку от ограды увидят надгробие и прочтут: