А.С. Пушкин в оценке декабриста И.И. Горбачевского

(из комментариев к письму И.И. Горбачевского М.А. Бестужеву от 12 июня 1861 года)

В.С. Парсамов

В академическом издании записок и писем Горбачевского, подготовленном Б.Е. Сыроечковским, Л.А. Сокольским и И.В. Порохом, комментируемый текст опубликован с купюрой[1]. Из текста изъято «исключительно тяжкое, несправедливое обвинение, брошенное Горбачевским Пушкину» <337>. В полном тексте этого письма, впервые напечатанном П.Е. Щеголевым в 1913 году в приложении к газете «День», читаем: «не могу забыть той брошюрки, которую я у тебя читал, сочинение нашего Ив.Ив. Пущина о своём воспитании лицейском и о своём Пушкине, о котором он много написал. Бедный Пущин - он того не знает, что нам от Верховной думы было запрещено знакомиться с поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным, когда он жил на юге. И почему: прямо было сказано, что он по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного общества. И теперь я в этом совершенно убеждён, - и он сам при смерти это подтвердил, сказавши Жуковскому: «Скажи ему (т. е. Николаю), если бы не это, я бы был весь его». Что это такое? И это сказал Народный поэт, которым име­нем все аристократы и подлипалы так его называют. Прочти со вниманием об их воспитании в Лицее; разве из такой почвы вы­растают народные поэты, республиканцы и патриоты? Такая ли наша жизнь в молодости была, как их? Терпели ли они те нужды, то унижение, те лишения, тот голод и холод, что мы тер­пели? А посмотри их нравственную сторону. Мне рассказывали Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что и теперь уши краснеют».
Это высказывание Горбачевского неоднократно привлекало внимание исследователей. Комментаторы, суммируя ранее высказанные точки зрения, пришли к выводу, что «оно опровергается многими известными фактами, в особенности встречами Пестеля с Пушкиным 9 апреля, 25 и 26 мая 1821 года в Кишинёве... и письмом М. С. Волконского, сына декабриста, к Л.Н. Майкову о поручении, данном С. Г. Волконскому , директорией Тайного общества принять поэта в тайную организацию... Утверждение Горбачевского уязвимо и в том отношении, что ни мемуарист, ни его товарищи по тайной организации не могли бы встретиться с Пушкиным, поскольку с августа 1824 г. до июля 1826 г. опальный поэт жил безвыездно в Михайловском» <337>.
Комментарий в целом правильный, хотя и недостаточный. Показывая несостоятельность обвинения, брошенного Горбачевским Пушкину, комментаторы не объясняют его причину. Не может вызвать сочувствия и стремление комментаторов опустить в научном издании слова Горбачевского о Пушкине и признать их тем самым как бы несуществующими. Высказывание Горбачевского независимо от того, как его воспринимать, является историческим фактом, нуждающимся в объяснении.
Единственная попытка восстановить исторический контекст отношения Горбачевского к Пушкину принадлежит Н.Я. Эйдельману[2].
Исследователь высказал гипотезу о том, что источником клеветнических слухов о Пушкине как доносчике был А.Н. Раевский, который сообщил это Муравьеву-Апостолу и Бестужеву-Рюмину, а те предупредили членов общества «Соединённых славян». В качестве доказательства Н.Я. Эйдельман приводит отрывки из стихотворений Пушкина, в которых речь идёт о клевете, возведённой на поэта теми, кого он считал своими друзьями. По мнению историка, «Пушкин немало знал и ещё больше догадывался о тех, кто «посвящал друзей в шпионы»[3]. К сожалению, вся система доказательств Н.Я. Эйдельмана строится на зыбкой почве романтической лирики, в которой мотив «дружеской» клеветы является общим местом, и по­пытки его автобиографического истолкования вызывают серьёзные сомнения. Ни одного более или менее существенного доказательства о клевете Раевского автор не приводит.
Выдвигая свою гипотезу, Н.Я. Эйдельман руководствовался самыми лучшими побуждениями: «Нам бесконечно дорог Пушкин; но мы полны глубокой почтительности к Горбачевскому. Уважение к этим людям запрещает просто отмахнуться, отделаться от столь резко и определенно написанных строчек»[4]. А.Н. Раевского Н.Я. Эйдельман явно не уважает. Этот человек, видимо, действительно обладал настолько несносным характером, что даже не нравился собственному отцу - известному герою 1812 года Н. Н. Раевскому[5]. И конечно бы хотелось, чтобы «плохой» А.Н. Раевский оклеветал Пушкина, а «хороший» Горбачевский лишь по наивности поверил бы этой клевете. Но тогда столь же наивным оказывается и С. И. Муравьёв-Апостол, передавший эту клевету Горбачевскому.
В действительности реальность такова, что именно Горбачевскому принадлежат клеветнические слова о Пушкине, а А.Н. Раевский не имеет к ним никакого отношения. Нельзя считать доказанным и то, что Горбачевский писал о Пушкине со слов Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина. Во всяком случае из текста письма это не следует.
Если бы Горбачевский действительно, как полагает Эйдельман, стал жертвой хитро сплетённой ещё в начале 1820 годов интриги против Пушкина, то трудно объяснить , как за сорок лет это недоразумение не прояснилось, тем более, что ближайший друг Пушкина Пущин в Сибири стал одним из ближайших друзей Горбачевского. Между тем, судя по письму, подозрения Горбачевского против Пушкина с годами не только не ослабевали, а даже усиливались («И теперь я в этом совершенно убеждён»).
При комментировании письма Горбачевского исследователи, как правило, главное внимание уделяют словам о том, что Пушкин «по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного общества». В действительности же мысль Горбачевского гораздо шире. Во-первых, о том, что Пушкин «сделает донос» сказано довольно неопределенно: «нам от Верховной думы было запрещено...». Неясно, кому«нам», т.е. автор не ссылается ни на кого конкретно, кто бы мог подтвердить его слова. Во-вторых, от кого именно из Верховной думы исходило запрещение? Если от Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина, то почему Горбачевский прямо не назвал их имён, как он это сделал ниже: «Мне рассказывали Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют», т.е. они «рассказывали проделки», но не запрещали знакомиться.
Горбачевский явно не может указать источник информации, скрывать который у него не только не было причин, но ссылки на который требовала элементарная этика, если уже было выдвинуто столь страшное обвинение. Видимо, чувствуя это, Горбачевский как бы находит выход из положения, цитируя письмо Жуковского о предсмертных словах Пушкина, якобы сказанных им по отношению к Николаю I: «я был весь его». После этого решительно отрицается право Пушкина считаться «народным поэтом», каким его провозгласили «все аристократы и прилипалы». Далее Горбачевский указывает условия, сформировавшие «малодушный» и «развратный» характер Пушкина: «Прочти со вниманием об их воспитании в Лицее; разве из такой почвы вырастают народные поэты, республиканцы и патриоты»[6].
Таким образом, мы видим, что Горбачевский не просто обвиняет Пушкина в безнравственном поведении, а полностью отрицает все его творчество как народного поэта, осуждает всю его жизнь от учебы в лицее до предсмертных слов. Важно также и то, что славу народного поэта, по мнению Горбачевского, Пушкину приписали аристократы. Итак, Пушкин в оценке Горбачевского - дворянский поэт, служащий своим творчеством правительству, а не народу.
Смысл такого отношения к Пушкину следует искать не в биографии поэта, а в социологических воззрениях Горбачевского и, в частности, в его отношении к дворянству и дворянской революционности. Преодоление вульгарно-социологических концепций, господствовавших в науке 1920-30-х годов, привело к крайностям прямо противоположного толка, на которые совершенно справедливо указала З.Г. Минц: «Сомнителен и типичный для советской науки последних десятилетий отказ от социологических характеристик творчества. Он ведёт, в частности, к односторонней оценке первых жизненных впечатлений, впитанных с детства культурных традиций, «социального генотипа», а также не учитывает самооценок писателя и его оценок современниками»[7].
То же самое произошло и в исторической науке. Борьба против школы М. Н. Покровского помимо ряда позитивных моментов имела и свои издержки. Сначала стерлось различие между понятием «декабрист» и «дворянский революционер», характерное для Покровского и ранних работ М.В. Нечкиной. А в последнее время исчезло и само понятие «дворянский революционер» за весьма расплывчатыми рассуждениями о либерализме, прогрессивности и т. д. Если Покровский искусственно преувеличивал неоднородность декабристского движения, то его критики столь же искусственно старались сгладить противоречия внутри декабристского лагеря, подчеркивая его единство.
Для Покровского наиболее революционным крылом декабризма было Общество соединённых славян, в котором он видел связующее звено между дворянскими революционерами и революционными демократами 1860-х годов. В советской историографии «славянам» уделялось крайне мало внимания. Единственной монографией об этом обществе до сих пор остаётся исследование М.В. Нечкиной, выполненное в русле школы Покровского[8].
Такое положение вещей не случайно. Взгляды «соединённых славян» базировались на иной системе ценностей, чем мировоззрение дворянских революционеров. Особенно это видно на примере Горбачевского, для которого такие понятия, как «революционность» и «народность» напрямую связывались с социальным происхождением.
Незнатный дворянин, не имеющий состояния, живущий на одно жалование, Горбачевский по социальной психологии был типичным разночинцем. Его отношение к дворянству строилось по принципу «мы - они»: «Такая ли наша жизнь в молодости была, как их? Терпели ли они те нужды, то унижение, те лишения, тот голод и холод, что мы терпели» (курсив мой - В.П.). Важным отличием дворянина от разночинца являются детские впечатления. Мир детских воспоминаний - важнейшая составляющая часть дворянской культуры: поэзия родного дома, юношеской дружбы, первой любви, первых прочитанных книг и т. д. - все это многократно воспето в художественной литературе и описано в мемуарах. Разночинец - человек, лишённый детства в силу материальных причин. Горбачевский прямо говорит об этом: «Я по своему положению почти не имел детства; я не помню, чтобы я был ребёнком, отроком, юношею, - так были развиты понятия и такая была жизнь моя; причиною всему было - тогдашние обстоятельства и обстоятельства семейства нашего» <173>.
Следствием этого было довольно медленное идейное созревание. Известно, как быстро развивался Пушкин по выходе из лицея. В кругу братьев Тургеневых, в общении с Чаадаевым, в спорах с М.Ф. Орловым проходило быстрое идейное становление поэта. Совсем другой путь был у Горбачевского. Круг его общения составляли незнатные молодые люди, не очень хорошо образованные, такие же, как и он сам. Доступ к дворянской культурной элите для него был закрыт. Идейная незрелость - отличительная черта молодого Горбачевского. Любопытно, что в 1821 году, когда декабристы и близкая к ним молодёжь приветствовали революции на юге Европы, Горбачевский добровольно намеревался отправиться в Италию для подавления там революционного движения[9].
Оправившись после недолгой душевной слабости, проявленной на допросах, Горбачевский уже в Петровском заводе прошёл хорошую школу декабризма и всю оставшуюся жизнь выковывал из себя несгибаемого революционера, которого жизненные невзгоды и политические преследования лишь укрепляли в верности избранному пути. У него появляется опасная мысль, позже получившая распространение у новых поколений революционеров, - противопоставление идеи и человека. Идея выше человека, и тот, кто посвятил себя общественному служению не имеет права на личное счастье: «Всё к чёрту, ничего не надобно, лишь бы осуществилась идея»<206>. Своих ближайших друзей И.И. Пущина и Бестужевых Горбачевский обвиняет в том, что «они Россию променяли на семью» <207>.
Ощущение социальной неполноценности порождало преувеличенное представление о собственной роли в декабристском движении и недоверие к революционерам из знатных дворянских родов. «Отсюда резкое противопоставление «славян» и «южан», с преувеличением роли первых в освободительном движении и явным обличительством по отношению к последним» <271>. Реальность под­меняется социологической схемой: чем беднее и незнатней, тем революционней. Эта схема очень хорошо впишется в концепцию М. Н. Покровского и молодой М.В. Нечкиной, которые будут смотреть на «славян» глазами самих «славян». Члены Общества соединённых славян наиболее революционны, т. к. они наиболее ущемлены социально. Южное общество, возглавляемое аристократами, отличается нерешительностью, непоследовательностью и склонностью к компромиссам с правительством. Аристократу чужды как подлинные интересы народа, так и чувство братского единства с товарищами по борьбе против деспотизма. «Члены Южного общества действовали большей частью в кругу высшего сословия людей; богатство, связи, чины и значительные должности считались как бы необходимым условием для вступления в Общество; они дума­ли произвести переворот одною военную силою, без участия народа, не открывая даже предварительно тайны своих намерений ни офицерам, ни нижним чинам, из коих первых надеялись увлечь энтузиазмом и обещаниями, а последних - или теми же средства­ми, или - деньгами и угрозами. Сверх того, так как члены Южного общества были, большею частью, люди зрелого возраста, занимавшие довольно значащие места и имевшие некоторый вес по гражданским отношениям, то для них было тягостно самое равенство их свободного соединения; привычка повелевать невольно брала верх и мешала повиноваться равному себе, и тем более препятствовала иметь доверенность в сношениях по Обществу с лицами, стоящими ниже их в гражданской иерархии» <32-34>.
Аристократизму южан противопоставляется демократизм славян, военной храбрости первых - гражданское мужество вторых <20>: «дух славянского общества во многом отличался от духа Южного общества, и... даже в некоторых отношениях они были друг другу совершенно противоположны» <14>. Комментаторы оспорили это утверждение Горбачевского, отметив, что «демократичность взглядов «южан» и «славян», единство их помыслов и целей явились основными побуждающими стимулами объединения. Вряд ли бы эти организации соединились, будь они «друг другу совершенно противоположны» <312>. К этому следует добавить, что демократизм дворянского революционера отличается от демократизма разночинца тем, что в первом случае он является результатом нравственных исканий и свободы выбора; во втором - он всего лишь следствие необходимости, изначальных условий существования. Побудительным стимулом действий дворянского революционера является чувство вины перед народом и желание его освободить без вовлечения народа в ещё более тяжёлые потрясения. Разночинец, изначально связанный с народом тяжёлыми условиями существования, склонен возлагать всю ответственность на дворянство и правительство, не видя между ними существенной разницы. Отсюда его ненависть не только к правительственному деспотизму, но и к дворянской культуре.
В своих социологических оценках Горбачевский весьма последователен и никогда не смешивает их с личными отношениями. Характерно его отношение к С.И. Муравьеву-Апостолу. Как дворянский революционер Муравьев-Апостол оценивается Горбачевским отрицательно. Он обвиняет его в неискренности, в «махиавелизме», приписывает ему саморазоблачающие речи: «Простой народ никогда не рассуждает, и потому он должен быть орудием для достижения цели» <30>. «Вы этих собак славян держите в руках; это цепные бешеные псы, которых только тогда надобно спускать с цепей, когда придёт время действовать» <176>.
Вместе с тем Горбачевский испытал на себе сильное влияние личности Муравьева-Апостола и всю жизнь благоговел перед его памятью. В записках и письмах встречаются восторженные характеристики казнённого декабриста: «Сергей Муравьев, человек чувствительный по своему высокому и благородному характеру, чуждый всякой жестокости» <37>.
Это кажущееся на первый взгляд противоречие в оценках Муравьева-Апостола дало повод исследовательнице Г. П. Шатровой поставить под сомнение авторство Горбачевского. Полемизируя с комментаторами, убедительно доказавшими, что именно Горбачевский является автором «Записок» <273-305>, Г.П. Шатрова пишет: «Выходит, что у Горбачевского было две концепции: одна, имеющая полемический характер и изложенная в «Записках», и другая, - не носящая полемического характера, которую он изложил, выполняя завещание своего друга»[10]. Между тем такое несоответствие объясняется довольно просто. Когда Горбачевский рассказывает, опираясь на свою память и на живые впечатления от личности Муравьева-Апостола, он раскрывает перед читателем уникальный внутренний мир этого замечательного человека. Когда же он замыкается в жёстких границах социологического подхода, тогда личное отступает на второй план, и вместо реального Муравьева-Апостола изображается ограниченный дворянский революционер, склонный к обману и компромиссам.
Противопоставление личного и социального в мировоззрении Горбачевского не менее отчетливо проявилось и в его отношении к И.И. Пущину. В комментируемом письме к М. А. Бестужеву говорится: «Ты скажешь, а Пущин Ив.Ив. разве худой человек? Я скорее скажу, чудо человек, что хочешь, так он хорош. Но я тебя теперь спрошу, республиканец ли он, или нет? Заговорщик ли он, или нет? Способен ли он кверху дном всё переворотить? Нет и нет, - ему надобны революции деланные, чтобы были на розовой воде. Они все хотели всё сделать переговорами, ожидая, чтобы Сенат к ним вышел и, поклонившись, спросил: «Что вам угодно - все к вашим услугам» <175>.
Недоверие к дворянству у Горбачевского с годами не только не проходило, но все больше нарастало и достигло своего апогея в годы крестьянской реформы, которую он оценивал с революционно-демократических позиций <272>. Именно в это время Горбачевский высказался о Пушкине, что было, конечно, не случайно.
Развернувшаяся полемика революционеров-демократов с либералами по наиболее острым вопросам современности не оставила в стороне Пушкина. Разночинцы превратили его в символ ненавистной им дворянской культуры. Спектр критических суждений о творчестве поэта был достаточно широк: от признания художественных достоинств пушкинских произведений при незначительности их содержания до желчных памфлетов Д.И. Писарева[11]. Со страниц разночинской прессы в адрес Пушкина сыпались обвинения в идей­ном предательстве, в отказе от свободолюбивых идей и в переходе на сторону царя. Не только революционные демократы, но и некоторые декабристы упрекали Пушкина за его примиренческую позицию по отношению к николаевскому режиму, не зная всей сложности пушкинской эволюции после 1825 года и не вникая в суть его драматических отношений с Николаем I[12].
Всё это создавало ту идейную атмосферу, в которой прозвучало одиозное и беспрецедентное обвинение Горбачевского. Оно было совершенно беспочвенным с точки зрения реальности, но питалось многочисленными слухами и разговорами, которые велись вокруг Пушкина как при жизни поэта, так и после его смерти. Их детальное изучение позволит лучше понять те обстоятельства, которые породили столь несправедливое отношение Горбачевского к Пушкину.

[1] Горбачевский И.И. Записки, письма. М., 1963. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте с указанием номера страницы.
[2] Эйдельман Н. Я. Пушкин и декабристы. М., 1989.С. 143-170.
[3] Там же. С. 166.
[4] Там же. С. 150.
[5] Там же. С. 158.
[6] В своей оценке лицейского образования Горбачевский неожиданно сближается с агентом III Отделения Ф. Булгариным, автором известного доноса «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного», в котором лицейский дух осуждается за либерализм (См.: Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором. Пг., 1922). Перед нами один из тех случаев, когда революционные и реакционные доктрины сближаются в негативном отношении к свободолюбию, основанном на чувстве собственного достоинства.
[7] Минц 3.Г. «Дворянский бунт» и две повести К. Случевского // Тезисы докладов научной конференции «Великая французская революция и пути русского освободительного движения». Тарту, 1989. С. 74.
[8] Нечкина М.В. Общество соединённых славян. М.;Л., 1927.
[9] Восстание декабристов. М.; Л., 1926. Т. 5. С. 193.
[10] Шатрова Г.П. Декабрист И.И. Горбачевский. Красноярск, 1973. С. 103. Исследовательница, склонная противопоставлять негативную оценку Муравьева-Апостола в «Записках» и положительную в письмах, не заметила, что и в «Записках» и в письмах присутствует двойная оценка: социологическая и личностная.
[11] См.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966. С. 50-77.
[12] Мейлах Б. С. Пушкин и его эпоха. М., 1958. С. 383-386. Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 683-685 (комментарий М.К. Азадовского).

Опубликовано: издания кафедры Истории России Исторического факультета СГУ. Выпуск 17; в тексте сохранено авторское оформление и пунктуация - С.А.