СВЯЩЕННАЯ АРТЕЛЬ. КРУЖОК АЛЕКСАНДРА МУРАВЬЕВА
И ИВАНА БУРЦОВА 1814-1817 гг.

Статья воспроизводится по: М.В. Нечкина. "Священная артель. Кружок Александра Муравьева и Ивана Бурцова 1814-1817 гг." «Декабристы и их время» (материалы и сообщения) под ред. М.П. Алексеева и Б.С. Мейлаха. - М. - Л. АН СССР, 1951. стр. 155 - 188
В авторский текст мною внесены орфографические правки, соотвествующие нынешнему написанию: «Нижний Новгород» срав. «Нижний-новгород», «по-видимому» срав. «повидимому», в отдельных местах «цинга» вместо «цынга». Кроме того постраничные комментарии сделаны мною «сквозными». - С.А.

Кружок молодых вольнодумцев, скупые свидетельства о котором собраны и освещены ниже, занимает важное место в предистории декабризма и вместе с тем непосредственно связан с ближайшими товарищами Пушкина - И.И. Пущиным и В.К. Кюхельбекером, а также с лицеистом В.Д. Вольховским,² А.А. Дельвигом, братом И.И. Пущина - Михаилом и рядом других молодых товарищей и знакомцев пушкинской юности. Несомненна необходимость пристального изучения той русской идейной среды, которая окружает молодого Пушкина накануне и во время создания им первых произведений политического характера, таких, как надпись к чаадаевскому портрету и, главное, «Вольность».
Редкие свидетельства об этой организации давно известны в литературе, но не подвергались до сих пор специальному изучению. Настоящая работа не ставит перед собой цели исчерпывающего исследования вопроса - этого не позволяет сделать состояние первоисточников. Это лишь первая разведка в чрезвычайно интересной области русской идейной жизни, бурлившей вокруг Лицея в последние годы пребывания в нем Пушкина и встретившей его на пороге самостоятельного существования, в момент перехода из-под сени «царскосельских лип» в закипавшую декабристским движением жизнь своей родины.

«Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михаиле), Бурцев, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцев, которому я больше высказывался, - нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вольховского, который, поступив в гвардейский генеральный штаб, сделался его товарищем по службе. Бурцов тотчас узнал его, понял и оценил».³
Так описывает И.И. Пущин свое вступление в тайное общество декабристов.
Мы видим, что посредствующим звеном, соединившим И.И. Пущина с «Союзом Спасения», была артель, основанная молодыми офицерами Генерального штаба. Упоминание на первом месте в ряду ее членов основателя «Союза Спасения» Александра Муравьева и последующее участие всех упомянутых Пущиным членов артели в «Союзе Спасения» дает возможность притти к выводу, что этот «мыслящий кружок» является непосредственной предпсторией первой организации декабристов.
Источники для изучения этого «мыслящего кружка» немногочисленны, но все же вполне достаточны для бесспорного установления самого факта его существования н его первоначальной характеристики. Мы располагаем четырьмя мемуарными свидетельствами высокой достоверности, из которых три (И.И. Пущина, Н.Н. Муравьева, В. Кюхельбекера) принадлежат членам артели, а четвертое их близкому другу - декабристу А.Е. Розену. Мы имеем и два документа об идейней жизни самой артели, возникших в процессе ее внутреннего развития: памятку «Постоянство», данную артелью Н. Муравьеву, н стихотворение Мещевского «К артельным друзьям». Если к этому добавить эпистолярное свидетельство А.С. Шишкова, то круг прямых свидетельств дополнительно расширяется.
На первом месте среди первоисточников, кроме уже приведенного свидетельства И. Пущина, стоят «Записки» брата основателя декабристского общества - Н.Н. Муравьева-Карского, пока еще никем не использованные для указанной цели. Именно эти «Записки» и сохранили наименование содружества - «Священная артель». Так, описывая свой отъезд из Петербурга, Н. Муравьев пишет: «Священная артель наша проводила меня до Средней Рогатки...»; «Святое братство» - говорится об артели в другом месте тех же «Записок» Н. Муравьева.⁴
Долгое время приведенный выше текст воспоминаний И.И. Пущина казался исследователям единственным упоминанием о кружке Муравьева-Бурцова. Но в 1936 г. публикация работы Ю.Н. Тынянова «Пушкин и Кюхельбекер» добавила новый материал, касавшийся этого кружка. Ю.Н. Тынянову удалось прочесть в дневнике В.К. Кюхельбекера густо зачеркнутые строки, находившиеся в конце следующего текста, записанного в Свеаборгской крепости 11 января 1835 г.: «... В Военном Журнале прочел я описание Осады и взятия Приступом Ахалцыха, статью покойного Ивана Петровича Бурцова, изданную по ею смерти Вальховским. Оба oни мне были хорошие приятели, особенно с Вальховскпм я был даже очень дружен: мы вместо выросли; в Лицее я почти одного его и слушал.⁵ Где то время, когда у Бурцева собирался кружок молодых людей, из которых каждый подавал самые лестные надежды? Сам Бурцев, братья Колошины, Василий Семенов, молодой Пущин (Конно-артиллерийский), Жанно Пущин, <одна фамилия не разобрана>,⁶ Александр Рачинский, Дельвиг, Кюхельбекер. Многие ли из них уцелели?»
Рассеянный Кюхельбекер запамятовал отчество Бурцева (не Иван Петрович, а Иван Григорьевич) и Алексея Васильевича Семенова назвал Василием Семеновым (Алексей Семенов, прикосновенный к тайному обществу, был хорошо знаком с И.И. Пущиным). Приведенная выше запись обогащает нас новыми ценными сведениями о кружке Муравьева-Бурцова. Мы узнаем, что в кружке, кроме названных Пущиным лиц, участвовали еще Петр Колошин (брат Павла Колошина), Михаил Пущин (брат И.И. Пущина), Александр Рачинскпй, Дельвиг, Кюхельбекер и еще какое-то неизвестное лицо.
Любое из названных имен в тексте В. Кюхельбекера влечет за собой какие-то ассоциации, нельзя сказать этого только об Александре Рачинском. Это одно из самых неясных лиц среди известных нам членов артели. Не Александр ли это Антонович Рачинский, произведенный в 1819 г. из подпрапорщиков в прапорщики лейб-гвардии Семеновского полка и после возвращения полка в 1820г. переведенный в армию в Муромский пехотный полк штабс-капитаном? Это предположение правдоподобно. Заметим, что Кюхельбекер - родственник Глинок: за Григорием Андреевичем Глинкой была замужем сестра Кюхельбекера Юстина Карловна, а тетка «барышень Глинок», родная сестра Григория Андреевича - Надежда Андреевна Глинка, в замужестве была Рачинская. Не приходится ли поэтому Александр Рачинский свойственником Кюхельбекеру? Это очень просто объясняло бы их знакомство. Дворянский род Рачинских был связан со Смоленской губернией, где находились также имения декабриста Якушкина и матери декабриста Пестеля. В Семеновском полку, судя по данным следственного дела о возмущении 1820 г., служило четверо Рачинских,⁷ и все четверо после возмущения были переведены в Муромский пехотный полк: Рачинские 1-й и 2-й - майорами, Рачинские 3-й и 4-й (один из них Александр) - штабс-капитанами. Можно предположить, что все эти Рачинские были в каком-то родстве между собой, так как офицеры штрафного Семеновского полка переводились в полки, стоявшие в тех губерниях, «где их родственники или имения»,⁸ а Рачинские - все четверо - попали в один полк. Имя одного из Рачинских, по близкой его дружеской связи с осужденным Щербатовым, несколько раз упоминается в деле о возмущении Семеновского полка.⁹ Но интереснее всего знакомство однополчан Рачинских с декабристами Сергеем и Матвеем Муравьевыми-Апостолами и Бестужевым-Рюминым, служившими в том же расформированном Семеновском полку. Знакомство будущего декабриста Бестужева-Рюмина с одним из младших Рачинских (может быть, и Александром) было, по-видимому, близким: встретясь с ним на юге, он открыл ему существование тайного общества, но принять его не успел. Бестужев-Рюмин показывает: «В начале 1825 года я виделся с капитаном Рачинским (в штаб-квартире Муромского полка, где он служит) и открыл ему существование общества, но в никакие подробности не входил, - и Рачинский не давал мне слова содействовать. Полагая, что Матвеи Муравьев (Апостол) успеет более меня, я хотел дать ему письмо, дабы через оное, познакомясь с Рачинским, решительно бы его в общество принял и дал ему порученность приготовить находящихся в Муромском полку Семеновских солдат к возмущению, которое мы предполагали произвести в 1826 году».¹⁰ К следствию о декабристах за малым количеством улик Рачинский привлечен не был, следственного дела о нем в архиве декабристов нет, но по распоряжению Николая I он был отдан под секретный надзор начальства с приказом ежемесячно доносить о поведении.¹¹
При определении личности Рачинского необходимо учесть и данные, опубликованные А. Ремизовым в работе «Письма семьи Пестеля».¹² Имение, в котором жили родители Пестеля, - Васильеве - находилось в Краснинском уезде Смоленской губернии. Соседями по имению и близкими друзьями семьи Пестелей были Колечицкие, владельцы имения Щелканово. Отец семьи, Петр Петрович Колечицкий, был уездным предводителем дворянства. Его дочь Анна Петровна вышла замуж за Алексея Антоновича Рачинского. Смоленские связи Рачинских могут, как видим, не миновать и смоленского имения Пестелей.
Вот все, что удалось собрать об этом, видимо значительном как личность, посетителе Священной артели и о его родственниках-однофамильцах.
Остановимся теперь на том неизвестном члене артели, имя которого Ю.Н. Тынянову не удалось прочесть. Судя по фотокопии, помещенной в указанном номере «Литературного наследства», фамилия его кончалась на «и». Отправляясь от этого факта, можно выдвинуть по меньшей мере два предположения. Сблизим прежде всего указанное обстоятельство со следующим свидетельством декабриста А.Е. Розена в его «Записках»: «Не имея никакой помощи из родительского дома, жил он (Вольховский, - М.Н.) чрезвычайно умеренно и расчетливо в артели с Бурцевым, Семеновым, Искрицким и Калошиным...».¹³ Эти слова интересны, во-первых, как новое свидетельство о существовании артели Бурцева-Колошина; во-вторых, они доносят до нас данные о новом члене артели, фамилия которого как раз кончается на букву «и», - это Искрицкий (или Искритский, как пишется в следственных делах декабристов).
Имя декабриста Искритского неоднократно упоминается в следственном материале, имеется и особое следственное дело Искритского. Демьян Александрович Искритский, сын обер-секретаря Сената Александра Михайловича Искритского, также служил в гвардейском генеральном штабе. Он был принят в группу Ф. Глинки-Перетца в 1820 г., а накануне 14 декабря Рылеев поручил ему наблюдать за движениями полков, расположенных вдоль Фонтанки. После 14 декабря он около года содержался в крепости, затем был сослан в Оренбургский гарнизон с приказом ежемесячно доносить о поведении. По делу его видно, что он был хорошо знаком с Александром Бестужевым.
Но есть еще другое чрезвычайно важное документальное свидетельство, добавляющее еще одного человека к составу Священной артели. Фамилия его, кстати сказать, тоже кончается на букву «й». Не принадлежал ли к «мыслящему кружку» еще офицер и поэт Мещевский, сосланный в Сибирь около 1817 г. или несколько ранее? В письме А.С. Шишкова к Александру I по поводу Госнеровской истории содержатся разъяренные тирады против «буйного духа времени», признаки которого становятся «день ото дня явнее».¹⁴ Вспоминая при этом свою цензорскую деятельность, Шишков рассказывает императору, как удалось ему однажды в 1817 г. задержать и не допустить до печати одно явно крамольное стихотворение поэта Мещевского, носившее к тому же весьма подозрительное и непонятное заглавие:

Это замечательное стихотворение, в идейном отношении сходное с пушкинским «Посланием к Чаадаеву», повидимому, приведено Шишковым не полностью, он предваряет приведенные выше строки словами: «В стихах сих между прочим говорится следующее»; иначе говоря, в них содержалось и еще нечто, им опущенное. Комментарий Шишкова полон ярости: «Не явно ли стихи сип заключают в себе воззвание к возмущению? Ибо что может быть яснее сих слов: друзья, артельщики!».¹⁶ Слова «артельщики» нет в цитированном выше тексте стихов, но оно явно приведено на правах цитаты, с подчеркиванием т.е. очевидно было в тексте, опущенном Шишковым. «Какая цель? Для чего скрыта? - бушует далее Шишков. - О каком щастии отчизны старается какая-то неизвестная, тайная высоких чувств артель? . .».
Спрашивая себя, о какой артели может идти речь, обратим внимание на то, что идейных, политического значения «артелей» в те годы мы знаем только две: артель Семеновского полка, закрытую в 1815 г. по царскому приказу, и Священную артель, о которой идет речь в настоящей работе и которая существовала, как мы увидим ниже, до 1817 г.
Все содержание стихотворения говорит о том, что воспоминание об артели, с которой автор разлучен, еще чрезвычайно свежо в его памяти. Едва ли в таких живых словах непосредственных, недавних переживаний отразил бы автор память об артели, которая прекратила свое существование уже два года тому назад. Кроме того, речь идет, по-видимому, о распавшемся содружестве, невосстановимом как целое, - офицеры-однополчане Семеновского полка не могли бы так вспоминать о своей артели, так как продолжали ежедневно видеться между собой в полку. К упомянутым в стихотворении признакам более всего подходит Священная артель, с которой мы и связываем предположительно Мещевского.
Мы но знаем ни имени Мещевского, ни обстоятельств его ссылки в Сибирь. О нем заботился В.А. Жуковский, напоминавший л 1817г. и письме к А.И. Тургеневу о необходимости помочь ссыльному, находящемуся в тяжелом положении поэту.¹⁷
Итак, Священная артель состояла из братьев Муравьевых - Александра и Михаила, Ивана Бурцова, Петра и Павла Колошиных, Ивана и Михаила Пущиных. Владимира Вольховского, Вильгельма Кюхельбекера, Антона Дельвига, Алексея Семенова, Александра Рачинского, Демьяна Искритского и, по-видимому, Мещевского. К этим четырнадцати лицам необходимо добавить пятнадцатого члена кружка - Николая Муравьева, позже наименованного за военные подвиги Карским, брата Александра и Михаила Муравьевых. Николай Муравьев описал артель в своих «Записках» и сохранил для историка ее эпитет - «Священная».
В числе основателей кружка мы видим, таким образом, трех братьев Муравьевых, сыновей известного в свое время ученого и военного деятеля, основателя училища колонновожатых, математика и агронома, генерал-майора Николая Николаевича Муравьева. Семья Муравьевых - один из культурнейших очагов своего времени - была связана отдаленным родством с Муравьевыми-Апостолами, давшими движению декабристов двух братьев - Сергея и Матвея, и с семьей Михаила Никитича Муравьева, отца декабриста Никиты Муравьева.
В московской квартире Муравьевых возникло математическое общество, где читали бесплатные лекции по математике и военным наукам. Н.Н. Муравьев-отец был председателем общества, а его сын Михаил - вице-председателем. Дальний родственник Муравьевых, будущий декабрист Никита Муравьев, был в числе слушателей. 1812 год прервал работу Математического общества. В начале 1815 г. оно возродилось в более организованном виде - в виде Московского учебного заведения для колонновожатых. Воспитанники училища выпускались колонновожатыми в квартирмейстерскую часть свиты его величества, иначе - в генеральный штаб. Хотя ученый математик и знаток сельского хозяйства Н.Н. Муравьев-отец и был, по-видимому, далек от каких бы то ни было политических преобразовательных планов, но его интерес к передовым идеям, широкий кругозор и дружеское обращение с молодежью поощрили развитие вольного духа в среде воспитанников училища колонновожатых: из их среды только за 7 лет муравьевского руководства (1816-1823) вышло двадцать три будущих декабриста.¹⁸
Семьи Муравьевых и Колошиных познакомились между собой еще до войны 1812 года. Декабрист Александр Муравьев в своих неопубликованных записках рассказывает, что, приехав в Москву из Петербурга в 1811 г., «очень обрадовался двум братьям своим, оканчивающим курс наук, особенно душевно обрадовался моему любезному брату Николаю, с которым мы были ближе по летам и понятиям. Занятия по математическому обществу шли с успехом; между членами оного познакомился я с достойными впоследствии товарищами Иваном Григорь<евичем> Бурцевым, Михаилом, Петром и Павлом Иванов<ичами> Колошиными и еще некоторыми другими; сблизился с почтенным домом Колошиных».¹⁹
Характеристика старшего товарища в наметившемся дружеском кружке - Александра Муравьева - была бы неполна без указания на то, как рано он стал масоном. К масонам Александра Муравьева привело стремление к нравственному усовершенствованию и самовоспитанию. В своих неопубликованных записках он рассказывает, как вступил в орден вольных каменщиков еще в 1811 г. через Павла Якимовича Сулиму, начальника над молодыми офицерами, работавшими в чертежной генерального штаба; он «указал на удобнейшее по мнению его средство нравственного усовершенствования, на то, чтобы уклониться от пустых и суетных светских бесед и пристать к <зачеркнуто: тайному> такому обществу, которое поощрите бы к самопознанию, занятиям серьезным и общечеловеческим чувствам и мыслям... Наконец, все эти разговоры привели меня к масонству, и я просил этих нравственных друзей ввести меня в Орден свободных каменщиков .. Меня приняли в первую степень масонскую - учеником - в Петербурге, в ложе Елизаветы к добродетели. На дверях ложи при самом входе начертаны были слова "Nosce te ipsen"... Торжественно я был принят в такое время, когда запрещение, наложенное императрицею Екатериною на масонские ложи, еще не было снято, и официальные собрания братьев не дозволялись».²⁰ Александр Муравьев остался на всю жизнь убежденным масоном и особенную ревность к масонству проявлял в годы существования Священной артели и первых тайных обществ. «Тогда масонство было в большом ходу, - показывал С. Трубецкой. - Александр Муравьев, бывший тогда молодым человеком, с пламенным воображением, пылкою душою, видел в нем какое-то совершенство ума человеческого, предлагал вступить всем в Масоны...».²¹
Близкая дружба братьев Муравьевых Александра и Николая с их родственниками Сергеем и Матвеем Муравьевыми-Апостолами также началась еще до войны 1812 года. Александр Муравьев пишет в своих неопубликованных записках: «Когда дядя Николай Михайлович с семейством уезжал в деревню, то с согласия его перешли мы из флигеля в самый дом, где часто посещали нас дальние родственники наши Матфей и Сергий Ивановичи Муравьевы-Апостолы, одних с нами лет, приехавшие с матерью своею из Парижа, где воспитывались. Прекрасные, благородные, ученые молодые люди сии после войны вошли в состав политического общества, о коем будет говорено в своем месте. Мы с ними проводили время отчасти в чтении и научных беседах, отчасти в дружеских разговорах. Характер двух братьев был различен: Матфей был веселый и приятный товарищ, Сергей же сурьезный: первый определился в Семеновский полк, а второй в корпус путей сообщения, который в то время только что начал возникать и стал в соперничество с корпусом колонновожатых».²² О близкой дружбе с Муравьевыми-Апостолами пишет в своих записках и второй по старшинству брат - Николай Муравьев.²³ Поскольку Сергей Муравьев-Апостол вступил на службу по возвращении из-за границы и 1809 г., то дружба его с Муравьевыми должна быть отнесена примерно к этому же времени.
В предистории изучаемого нами кружка, а стало быть и в предистория декабризма, имеется любопытнейшая юношеская - по формам почти детская - тайная организация, основанная будущим членом Священной артели прапорщиком Николаем Муравьевым в Москве, среди своих товарищей прапорщиков и юнкеров - будущих декабристов; она отмечена страстным увлечением идеей всеобщего равенства, республиканизмом и увлечением Руссо. О ней скупо и сдержанно рассказывает Николай Муравьев в своих записках: Руссо попал к нему в руки, когда ему было всего 16 лет, т. е. около 1810 г., - едва ли старший его брат Александр познакомился позже с теми же произведениями. «... Чтение Руссо отчасти образовало мои нравственные наклонности и обратило их к добру; но со времени чтения сего я потерял всякую охоту к службе, получил отвращение к занятиям...» - пишет Николай Муравьев.²⁴
Было основано тайное общество с целью образования республики на основе всеобщего равенства: «Как водится в молодые лета, мы судили о многом, и я, не ставя преграды воображению своему, возбужденному чтением Contrat Social²⁵ Руссо, мысленно начертывал себе всякие предположения в будущем. Думал и выдумал следующее: удалиться чрез пять лет на какой-нибудь остров, населенный дикими, взять с собою надежных товарищей, образовать жителей острова и составить новую республику, для чего товарищи мои обязывались быть мне помощниками. Сочинив и изложив на бумагу законы, я уговорил следовать со мною Артамона Муравьева, Матвея Муравьева-Апостола и двух Перовских, Льва и Василия, которые тогда определялись колонновожатыми; в собрании их я прочитал законы, которые им понравились. Затем были учреждены настоящие собрания и введены условные знаки для узнавания друг друга при встрече. Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово "чока"». Слово «чока» означало Сахалин. Именно этот остров был выбран членами общества по совету Сенявина и Перовского-старшего для организации на нем республики по планам «Социального договора» Руссо. Николай Муравьев продолжает далее:
«Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю; но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные летний из меди в знак равенства; но и тут ни у кого денег не оказалось, посему собирались к одному из нас в мундирных сюртуках. На собраниях читались записки, составляемые каждым из членов для усовершенствования законов товарищества, которые по обсуждении утверждались всеми. Между прочим постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей. Артамону назначено быть лекарем, Матвею - столяром- Вступивший к нам юнкер конной гвардии Сенявин должен был заняться флотом».²⁶ Как видим, все члены этого общества, за исключением основателя, позже оказались в рядах декабристов.
Мечта о республике «Чока» оказалась крайне враждебной масонскому мистицизму: с масоном Александром Муравьевым происходили постоянные споры. Будущие основатели сахалинской республики уверяли Александра Муравьева, что они - «члены обширного общества, давно учрежденного для истребления масонов», и когда в Вене убили «какого-то графа Lichtenstein», то Александра Муравьева уверяли, что «граф этот был зарезан членами нашего общества, потому что хотел открыть нашу тайну».²⁷ Республиканско-руссоистское и мистико-масонское направления боролись уже в предистории декабризма.
Война 1812 года прервала жизнь тайного общества. И она же заставила сменить полудетские мечты о сахалинской республике на гораздо более зрелые планы, в которых местом деятельности тайного общества был уже не Сахалин - «Чока», а огромная крепостная Россия - родина.

Связанные родством или знакомые друг с другом с детства, многие участники будущего кружка встретились на полях Отечественной войны 1812 года. 19-летний подпоручик квартирмейстерской части Александр Муравьев, как говорит его формуляр, «был в сражениях против франпузских войск: августа 23-го под Гридневым, 24-го под Колоцким монастырем, 26-го при Бородине, за что получил орден св. Анны 3-го класса, и во всех арриергардных делах после взятия Москвы до Тарутинского лагеря; октября 6-го был в атаке при Тарутине, 11-го под Малым Ярославпем, потом во всех авангардных сражениях в преследовании неприятеля, 22-го при взятии города Вязьмы, за что получил золотую шпагу с надписью "За храбрость", 26-го под городом Дорогобужем, с отрядом генерала Юрковского и в деле под Красным, за которое награжден чином». Подробнейший рассказ о 1812 г. содержат упомянутые выше неопубликованные записки А. Муравьева, в которых вся III часть посвящена Отечественной войне. Не менее активен в Отечественной войне был и его 17-летний брат Николай Муравьев (будущий Муравьев-Карский), также описавший 1812 год в своих «Записках».
Младшему брату Михаилу Муравьеву было в 1812 г. всего 15 лет, но тем не менее с января 1812 г. он был на действительной военной службе, прапорщиком «свиты его императорского величества» по квартирмейстерской части, а с апреля 1812 г. состоял при главной квартире первой армии. Во время Бородинской битвы он был тяжело «ранен ядром в левую ляшку». До ареста в 1826 г., будущий Муравьев-Вешатель, жесточайший усмиритель польского восстания 1863 г., еще не проявлял своих палаческих черт.
Участник 1812 года, 18-летний армейский прапорщик Иван Бурцов был учеником отца Муравьевых, генерал-майора Николая Николаевича Муравьева, и тесно, с отроческих лет, связан был с семьей Муравьевых; в 1813 г. он поступил также в «свиту его величества», в квартирмейстерскую часть. Братья Колошины, как указано, с отроческих лет были знакомы и с Берцовым и с братьями Муравьевыми. Московский житель, Павел Колошин брал уроки математики и военных наук «в заведении у подполковника Муравьева (что ныне генерал-майор)».²⁸ Военную службу ровесник Пушкина Павел Колошин (род. 1799) ухитрился начать чуть ли не в 13-летнем возрасте - по собственному показанию; он вступил в нее в 1812 г., оказавшись затем в той же самой квартпрмейстерской части свиты его величества, т. е. в том же генеральном штабе, где служили и Муравьевы и Бурцов, «с которыми мы издавна по службе и по жительству вместе в Петербурге были дружны»,²⁹ - показывал Павел Колошин на следствии. В той же гвардейской свите служил и старший брат Павла Колошина Петр, воспитанный у того же Н.Н. Муравьева, в училище колонновожатых, и в марте 1812 г. в 17-летнем возрасте поступивший на действительную военную службу. Москвич Алексей Семенов, ровесник Пушкина (род. 1799), воспитанник Московского университетского пансиона, вероятно, еще в Москве познакомился с Муравьевыми и Колошиными. Зачисленный затем «в пажи», он также ухитрился начать военную службу чуть ли не в 13-летнем возрасте: 2 сентября 1812 г., как раз в день вступления Наполеона в Москву, он был зачислен прапорщиком Калужского ополчения в 1-м Казачьем полку и участвовал в боевых действиях Отечественной войны и в заграничных походах. На следствии он показал знакомство с братьями Муравьевыми и «с Пущиными».³⁰
Младшие участники кружка - Иван и Михаил Пущины, Вольховский, Кюхельбекер и Дельвиг - сидели в бурные дни 1812 года еще на лицейской скамье, но и для них, как и для Пушкина, события войны были незабываемым впечатлением отроческих лет:

Таким образом, дружеский круг, позже соединенный артелью, был в значительной степени «детьми 1812 года», как сказал о декабристах Матвей Муравьев-Апостол в своих записках.³¹
Война питала молодежь разнообразными впечатлениями, толкала к первостепенным выводам социального порядка. Несколько раз упоминаются в записках Муравьевых крестьянская нищета и урон, приносимый войной крестьянскому хозяйству; с горечью сделаны записи о вытоптанных крестьянских полях; помещики, бегущие в колясках от врага в Нижний Новгород и другие далекие города; крестьяне, остающиеся на месте, палящие свой хлеб, чтобы он не достался врагу, угоняющие скот в леса; пышная жизнь обеспеченных военачальников, едущих на груде отчасти своих, а отчасти награбленных пожитков, и собственная муравьевская нищета; возмущающие душу поступки царя и самая его фигура, внушающая плохо скрытое презрение: «... переправлено было через Неман французских и союзных войск 640 000 человек. Французские генералы были опытные в военном деле; начальником же их был сам Наполеон. С нашей стороны распоряжался государь; но на войне знание и опытность берут верх над домашними добродетелями».³² В 1816 г. Николай Муравьев посетил Бородинское поле, на котором храбро сражался во время битвы; он узнал, что в 1813 г. «.. некому было засевать Бородинское поле, что ни одно зерно не было брошено в землю, но что земля, столь удобренная кровью и животным гниением, дала без всякой работы отличный урожай хлеба.³³ Никакой памятник не сооружен в честь храбрых Русских, погибших в сем сражении за отечество. Окрестные селения в нищете и живут мирскими подаяниями, тогда как государь выдал 2 000 000 р. Русских денег в Нидерландах жителям Ватерлоо, потерпевшим от сражения, бывшего на том месте в 1815 году!».³⁴
О материальной нужде семьи Муравьевых ярко свидетельствуют записки как Александра, так и Николая Муравьевых: «В то время, - пишет Николай о времени 1812 годе, - терпел я много нужды в жизни, ибо тогдашнее жалованье мог было очень малое Все имение батюшки состояло из 140 душ. а нас было шестеро: пять сыновей и одна дочь». Когда под Александром Муравьевым в Отечественную войну убили лошадь ему долго пришлось охотиться за конным французом чтобы захватить лошадь в качество военного трофея: иного выхода у него не было, так как денег па покупку повой лошади он не имел (об этом эпизоде рассказано в его «Записках»), Николай Муравьев пишет: «Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушание мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянною ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом, а часто заменяла к дрова. Так жить, конечно, было грустно, но тут впервые я научился умерять себя и переносить нужду».³⁵ Нужду эту хорошо рисует состояние Николая Муравьева (больного цингой) в конце похода 1812 г.: «...я зашел в одно из уцелевших жилищ и лег в углу на землю, думая о своем бедственном положении. Я был без слуги, без лошади, без денег... Ноги мои болели ужасным образом,³⁶ у сапог отваливались подошвы, одежда моя состояла из каких-то синих шаровар и мундирного сюртука, коего пуговицы были отпороты и пришиты к нижнему платью; жилета не было, и все это прикрывалось солдатскою шинелью с выгоревшими на бивуаке полами; подпоясывался же я французскою широкою кирасирскою портупеею, поднятою на дороге с палашом, которым я заменил свою французскую саблю. Голова покрывалась изношенною солдатскою фуражкою и башлыком, сшитым из сукна, подаренного мне братом. В таком одеянии случалось мне проводить морозные ночи, сидя у огня. Был на мне еще старый нитяный шарф, с оставшеюся одною кистью, которая служила мне вместо веника. Иногда я раздевался, садился спиною к огню, при коем парился шарфом и тем облегчал зуд, беспокоивший меня по всему телу. Давно уже но переменял я рубашки и давно спал, не раздеваясь. Платье мое било напитано вшами, которые мне покоя не давали и которых я, сидя у огня, истреблял сотнями. Закручивая рубашку, я по примеру солдат парил се над огнем и радовался треску от сыпавшихся из нее насекомых».³⁷
За двенадцатым годом последовали заграничные походы. Все три брата Муравьевы, оба Колошины, Бурцов и Семенов - участники этих походов - отличились в заграничных битвах. (Александр Муравьев за сражение «под Кульмою» получил чин, а за «генеральное сражение при городе Лейпцыге» - орден Владимира 4-й степени и прусский «За достоинство», - так говорит его формуляр). Все упомянутые лица участвовали во взятии Парижа, долгое время проживали в этом старом центре революционной мысли. «Записки» Николая Муравьева-Карского живо рисуют военную и бытовую атмосферу заграничных походов, бои, разведки, напряженную походную жизнь, парижские впечатления, дуэли, товарищеские кутежи, балы. посещения музеев и достопримечательных мест. К слову сказать, здесь же за границей встречались братья Муравьевы с генерал-майором Инзовым, тогда дежурным генералом у Беннигсена.
Именно тут, на заграничных биваках, в походах 1813-1814 гг. были закреплены дружеские связи будущих членов артели.
Форма офицерских «артелей» распространилась со времени заграничных походов; офицеры-однополчане объединялись, селились вместе, вместе обедали, занимались науками, проводили свободное время, развлекались. Эти артели были предшественниками тайных декабристских обществ. В декабристской литературе широко известна «семеновская артель», организованная в 1815 г. офицерами лейб-гвардии Семеновского полка. Участник артели декабрист И.Д. Якушкин пишет в своих «Записках»: «В Семеновском полку устроилась артель: человек 15 или 20 офицеров сложились, чтобы иметь возможность обедать каждый день умеете; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым по обязанности службы приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе, - такое времяпрепровождение было решительно нововведение... Полковой командир Семеновского полка генерал Потемкин покровительствовал нашей артели и иногда обедал с нами; но через несколько месяцев император Александр приказал Потемкину прекратить артель в Семеновском полку, сказав, что такого рода сборища офицеров ему очень не нравятся».³⁸ Семеновская артель, таким образом, была политически заподозрена и ликвидирована.
Такого же рода артелью и явилась артель Муравьева-Бурцова, возникшая среди офицеров квартирмейстерской части генерального штаба. Зародилась она еще раньше семеновской артели - в 1814 г.
В 1814 г. был дан приказ по русским полкам о возврате в Россию. Гвардейская пехота в Шербурге погрузилась на корабли и поехала в Петербург морем, конница же и другие войска шли через Германию. «Как ощутительна была разница при переходе в наши границы! - пишет будущий член артели Николай Муравьев. - Деревни были разорены и неприятелем, и помещиками; жители разбежались, бедность и нищета ознаменовали несчастную Литву».³⁹ Имея поручение приготовить дислокацию войскам около Стрельны Николай Муравьев «был командирован на четыре дни в деревни его высочества⁴⁰ для обозрения оных и приготовления дислокации для легкой гвардейской кавалерийской дивизии, которая постоянно там на квартирах стояла. Селения сии находились в крайнем положении; крестьяне были разорены от беспрерывных работ в Стреленском саду».⁴¹ Крепостное право встретило будущих членов артели уже на границе и резко бросилось им в глаза.
Александр Муравьев вместе со своим старым другом И.Г. Бурцовым приехали на корабле из Любека и поселились сначала отдельно от Михаила. Но скоро возникла мысль поселиться всем вместе и зажить артелью. «Однажды, сидя с братом и Бурцевым, - рассказывает Николай Муравьев, - нам пришло на мысль жить вместе, нанять общую квартиру, держать общий стол и продолжать заниматься для образования себя. С другого же дня все отправились ходить по улицам для отыскания удобного помещения. Бурцев нашел квартиру в Средней Мещанской улице, где мы и поместились. Каждый из нас имел особую комнату, а одна была общая; в хозяйстве соблюдался порядок под моим управлением в звании артельщика».⁴² Так было положено основание артели - во второй половине 1814 г. Это была сразу и хозяйственная и идейная организация. Небогатые Муравьевы почти не получали денег от отца и были крайне стеснены в средствах, жить артелью было дешевле и удобнее. Но друзья поселились вместе и для дружеского идейного общения, для совместных занятий, «для образования себя». Леность члена артели в занятиях самообразовательного порядка вызывала замечания артели. «Мы старались исполнять службу свою самым ревностным образом, занимались между тем и дома в свободные часы..., - продолжает свой рассказ об артели Н. Муравьев. - Мы постоянно обедали дома, имея за столом нашим всегда место для двух гостей. Стол был не роскошный по ограниченности наших средств, но мы жили порядливо и соразмерно своим доходам. Когда брат Михаила приехал с Кавказских вод, он поселился вместе с нами. Появились у нас учители. Александр и Бурцов взяли турецкого учителя, но скоро бросили его; они же двое и я стали учиться по-итальянски. Михаила стал со мною учиться по латине; но я сбил оба языка вместе, спрягал итальянскому учителю по-латини, а латинскому по-итальянски и не выучился ни которому из них. От общества нашего получал я иногда замечания за нерадение к занятиям и лень, но мысли мои в то время обращены были к иному предмету».⁴³
Члены артели крепко дружили между собой. Николай Муравьев был без памяти влюблен в дочь адмирала Н.С. Мордвинова Наталью, хотел жениться на ней, но получил отказ (это и есть «иной предмет» его мыслей, о котором упомянуто выше). Артель была в курсе этих событий. Когда Николаю Муравьеву пришлось по семейным делам поехать в Москву, что случилось во время болезни Натальи Мордвиновой, Бурцов присылал ему в Москву «частые и верные известия о ее болезни». Связи между друзьями упрочивались: «В бытность мою в Москве я часто бывал у Колошиных, которые принимали меня как родного», - писал Николай Муравьев.
На этом этапе своего развития артель просуществовала всего несколько месяцев. Весной 1815 г. гвардия вновь спешно двинулась в заграничный поход, и жизнь артели на Средней Мещанской прервалась. Наполеон бежал с Эльбы и открыл свой триумфальный поход по Франции - начались знаменитые «Сто дней». Александр, Николай Муравьевы и Бурцов были прикомандированы ко второй колонне гвардейского корпуса, двинувшейся за границу. Отставшего на один день от колонны Николая Муравьева 28 мая догнал на станции Кипень Петр Колошин, ехавший «по почте в Париж»; «по свойственной ему беспечности», Колошин заплутался с пьяным извозчиком по проселочным дорогам.
Войска вернулись из второго заграничного похода в том же 1815 г., и артель возобновилась сейчас же - как бы сама собой. Она одновременно и возросла численно. «По прибытии нашем в Петербург, я нашел брата Александра и Бурцова уже возвратившимися» (Николай Муравьев задержался в пути, чтобы заохать к родственникам по вопросу о предполагаемой женитьбе). «Они уже наняли квартиру для нас всех вместе, на Грязной улице, в доме генеральши Христовской. Для порядка в обществе нашем были приняты правила с общего согласия; я был избран в казначеи и артельщики. Мы обедали большей частью дома, жили порядливо, умеренно и были довольны. Занимаясь поутру службою или образованием своим, мы проводили вечера вместе, в беседе... Общество наше состояло из старшего моего брата, меня, Михаилы, который возвратился с Кавказских вод, Бурцова и двух Колошиных. Я первый оставил дружное братство наше, дабы удалиться в Грузию».⁴⁴ Заметим, что на следствии Колошин также показал, что жил вместе с Бурцевым на одной квартире.⁴⁵
Адмирал Н.С. Мордвинов, отказав Николаю Муравьеву в руке своей дочери, потребовал его отъезда из столицы, чтобы толки, разгласившиеся по городу, не компрометировали девушки. Этим объясняется спешный отъезд Николая Myравьева на Кавказ.
Культ дружбы и идейной близости высоко стоял в артели, - выражение «братья и товарищи» встречается у Николая Муравьева в применении к членам артели. Артель рассматривала себя как единое целое. Всем составом проводила артель отбывающего члена: «При выезде из Петербурга, братья и товарищи проводили меня до Средней Рогатки; сердце мое было сжато, когда я простился с друзьями». Рассказывая во второй раз в своих записках об этом отъезде, Николай Муравьев придает артели эпитет «Священная»: «Священная артель проводила меня до Средней Рогатки; тут мы простились; они не знали, что навек».
Исследователь имеет все основания предположить, что, не будь этих происшествий п вынужденного отъезда на Кавказ, - в «Союзе Спасения» одним членом было бы больше: так явственен в этот момент вольнодумный облик члена Священной артели Николая Муравьева.

Итак, Священная артель возникла в 1814 г., на короткое время прервала свое существование в связи с заграничным походом 1815 г. и возобновилась в 1815 г. До какого времени она существовала? О ней пишет Пущин, относя свои посещения артели еще к лицейскому времени, через нее он и принят в 1817 г. в первую декабристскую организацию - «Союз Спасения».
В 1817 г. осенью гвардия пошла походом в Москву, где оставалась, в связи с пребыванием там царя и его семьи, целый год, до осени 1818 г. Все члены артели (исключение представляет тут только Павел Колошин, но и то справедливость его показания в этом отношении можно заподозрить)⁴⁶ переехали с гвардией в Москву. Хотя квартира Александра Муравьева в Хамовнических казармах в Москве и осталась центром сбора общества, но жизнь артели, невидимому, этим переездом была разрушена: петербургские завсегдатаи артели уже не могли ее посещать, да и вообще сведений об артели после 1817 г. нет. Александр Муравьев вернулся из Москвы в Петербург в августе 1818 г. уже женихом, в сентябре женился и уехал в деревню. Бурцов в 1819 г., став адъютантом П.Д. Киселева, переехал на юг в Тульчин. Когда Павел Колошин приехал из Москвы в Петербург в декабре 1820 г., то остановился он уже не в артели, которой не существовало, а у И.И. Пущина, «у отца которого жил по связям близкого родства».⁴⁷ Таким образом, Священная артель, очевидно, прекратила свое существование осенью 1817 г. с уходом гвардии в Москву. Надо признать, что она оказалась, таким образом, довольно стойкой организацией, просуществовав в общем около трех лет, т.е. столько же, сколько существовал, например, «Союз Благоденствия».
Священную артель и лицеистов связывали также общие учителя. Ученье в Священной артели не ограничилось турецким, латинским и итальянским языками; ее членов интересовали и общественные науки, и черпали они своп знания из того же источника, откуда и лицеисты, - из лекций А.П. Куницына. Бурцев показывал на следствии «подобно многим гвардейским офицерам в свободные часы oт службы я посещал профессоров Германа, Галича, Куницына, преподававших лекции (sic!) о политических науках».⁴⁸ Слушал эти же лекции и Павел Колошин: «В том же <1817> или следующем году <брал я уроки> у Куницына политической экономии в квартире Г. Фридрихса <лейб-гвардии Московского полка>; для повторения служили тетради его».⁴⁹
Естественно предположить, что и некоторые другие члены только что возникшего «Союза Спасения» были в числе слушателей Куницына.
В «Записках» Николая Муравьева отмечена важная особенность внутренней организации артели: молодежь устроила ее внутренний быт на республиканский манер; в одной из комнат висел «вечевой колокол», по звону которого все члены артели собирались для решения общих дел: «Каждый член общества имел право в него звонить, - замечает Николай Муравьев. - По звуку все собирались и тогда решались требования члена». Расставаясь с «братьями и товарищами», Николай Муравьев горько оплакивал и этот колокол: «Зазвонит вечевой мой колокол, но по нем никто уже не соберется. Приятный звон сей проводит меня через места чужие, раздастся по обширной степи, эхо повторит его в горах; наконец, умолкнет он, когда строгий долг службы повелит мне оставить воспоминания».
Преклонение перед новгородской вечевой «республикой» - яркая характерная черта декабризма. Любовь к отечеству, национальное чувство требовало того, чтобы желаемую форму политического бытия можно было освятить воспоминанием о славном историческом прошлом. И Пестель и Никита Муравьев в своих конституционных проектах назвали будущий парламент революционной России «Народным Вечем». Высокая оценка Новгорода характерна для декабристов. «Я вспоминал блаженные времена Греции, когда она состояла из республик, и жалостное ее положение потом. Я сравнивал величественную славу Рима во дни республики с плачевным ее уделом под правлением императоров. История Великого Новгорода меня также утверждала в республиканском образе мыслей», - говорил Пестель на следствии.⁵⁰ Столь же серьезно думал над вечевой формой Великого Новгорода и один из основателей «Союза Спасения» Никита Муравьев. В «Любопытном разговоре» - «вольнодумческом катехизисе», сочиненном Никитой Муравьевым, встречаем мы такие вопросы и ответы:
«Вопрос: Какое было на Руси управление без самодержавия?
Ответ: Всегда были народные вечи.
Вопрос: Что значит вечи?
Ответ: Собрание народа. В каждом юроде при звуке вечевого колокола собирался народ или выборные, они освещали об общих всем делах... ; назначали, сколько где брать ратников; установляли сами с общего согласия налоги; требовали на суд свой наместников, когда сии грабили или притесняли жителей. Таковые вечи были в Киеве на Подоле, в Новегороде, во Пскове, Владимире, Суздале и в Москве.
Вопрос: Почему же сии вечи прекратились и когда?
Ответ: Причиною тому было нашествие татар, выучивших наших предков безусловно покорствовать тиранской их власти».⁵¹
И позже, на каторге, в сибирской артели декабристов имитировались любимые формы новгородского веча. Начало этому увлечению положила, как видим, Священная артель.
Лицеистов в учебное время не выпускали из Царского села. Они, по-видимому, могли посещать артель только во время каникул: их отпустили в 1815-1816 г. на Рождество и в 1817г. на Пасху.
Артель притягивала гостей, распространяла свое влияние в более широком кругу, нежели круг непосредственных членов. Некоторые знакомства членов артели должны тут быть упомянуты. Конечно, проводниками влияния артели на Пушкина были прежде всего четыре лицеиста - его друга. Но этим не ограничивалось дело - общий круг знакомых был гораздо шире.
Никита Муравьев, родственник братьев Муравьевых, основателей Священной артели, был старым знакомым Пушкина - они познакомились или до августа 1813 г., когда Никита Муравьев ушел в свой первый заграничный поход, или между сентябрем 1814 и апрелем 1815 г., когда он был в Петербурге между первым и вторым заграничными походами. «Что делает Пушкин? Бывают ли у вас Катенин, Гнедич, Крылов?» - спрашивает спою мять Никита Муравьев в письмо из Вены от 7 мая 1815 г.⁵²
В хранящейся в Пушкинском Доме «Ведомости о состоянии Лицея»⁵³ записано, что 21 ноября 1814 г. лицей посетил «прапорщик Муравьев». Чрезвычайно правдоподобно предположение, что это не кто иной, как Никита Муравьев. Ни один из известных нам Муравьевых не имел, кроме него, в тот момент чина прапорщика. Василий Львович Пушкин познакомил привезенного в лицей племянника еще до поступления в лицей с целым рядом своих литературных знакомых. В числе еще московских литературных знакомств Василия Львовича, конечно, находилась семья близкого к литературе куратора Московского университета Михаила Никитича Муравьева, умершего в 1807 г. С Екатериной Федоровной Муравьевой и ее сыном Никитой Василий Львович, конечно, видался и в 1812 г. в Нижнем Новгороде, где оба нашли убежище во время пребывания Наполеона в Москве. Естественно предположить, что знакомство Пушкина с семьей Муравьевых, и по-видимому близкое, могло завязаться через дядюшку. Среди лицеистов у Никиты Муравьева не было ни родственников, ни близких знакомых, и предположение, что он познакомился с Пушкиным именно в лицее, навещая какого-то другого своего знакомого лицеиста, менее правдоподобно.
В той же «Ведомости о состоянии Лицея» неоднократно упоминается фамилия Пестелей. 17 мая 1814 г. лицей посетил «действительный статский советник Пестель с фамилиею». Сибирский губернатор Иван Борисович Пестель мог, по правдоподобному предположению М.А. Цявловского, посещать лицеиста Илличевского, отец которого был помощником Пестеля по Сибирскому управлению. Семьи Илличевских и Пестелей, очевидно, были знакомы домами. 18 октября 1814 г. лицей посетила «генерал-майорша Пестель», она же третий раз значится в записи от 14 октября 1816 г. В «фамилию» Пестелей, конечно, могли входить и дети Ивана Борисовича и Елизаветы Ивановны Пестель. Героя Бородина, раненного в сражении н награжденного золотым оружием, любимейшего сына родителей - Павла Пестеля семья усердно всюду «показывала» по его возвращении из заграничных походов: это входило в планы старика Пестеля тщательно следившего за карьерой своих сыновей. Нет сомнений, что Пушкин видывал «фамилию» Пестелей в лицее и, возможно, был ей представлен.
Близкий Кюхельбекеру Федор Николаевич Глинка, - в руках которого даже побывал заветный лицейский словарь, - конечно, также старый знакомый Пушкина.
Но круг общих знакомств этим не ограничивается. Александр Муравьев был дружен с Александром Раевским, дружба возникла, невидимому, еще в 1812 г. когда братья Муравьевы на Бородинском поле защищали батарею Раевского. Она окрепла в заграничных походах: в Париже в 1814 г. Александр Муравьев познакомил брата Николая «с товарищами своими. Один из них был Александр Раевский, капитан гвардии, молодой человек, сын генерала Раевского. Я с ним прежде видался, и он мне не нравился. Брат с ним был дружен, но я его никогда не любил. Заметно было, что он показывал брату такую дружбу единственно с целью, чтобы Александр его превозносил».⁵⁴ Как видим, своеобразные черты пушкинского друга подмечены и в этой характеристике. Александр Раевский с мая 1814 г. состоял адъютантом у генерала Васильчикова и был переведен в лейбгвардпи гусарский полк, стоявший в Царском селе, где Раевский и познакомился с лицеистом Пушкиным в 1816 пли 1817 г.⁵⁵ Павел Черевин - «давний приятель» И.И. Пущина (по его собственному определению) - был родственником Раевских.
Пушкин знал лично и Бурцова, о котором несколько раз упомянул в своем «Путешествии в Арзрум». По понятным причинам Пушкин был крайне сдержан в этом предназначенном для печати произведении, упоминая о лицах, замешанных в деле декабристов. Даты первого знакомства с Бурцовым в «Путешествии» но приведено, но не сказано и о том, что знакомство произошло на Кавказе; в свете только что изложенных фактов правдоподобно предположение о знакомстве Пушкина с Бурцевым во время существования артели, т.е. в 1815-1817 гг.
Нечего говорить о том, что брата своего друга - Михаила Пущина, входившего в число посетителей артели, - Пушкин, конечно, давно и хорошо знал. В. Кюхельбекер пишет о нем в дневнике: «молодой Пущин (Конно-артиллерийский)». - Без риска можно предположить и знакомство с братьями Колошиными, близкими родственниками Пущиных, с которыми лицеист Пушкин, по собственному признанию, был очень дружен, - он показывал на следствии, что с Павлом Колошиным «по давнишнему дружеству и родству был очень откровенен».⁵⁶ Таков был круг дружеских знакомств членов артели, связывающих ее с Пушкиным.
Никита Муравьев познакомился с Пестелем в 1816 г. и по собственному свидетельству «сблизил его с Александром Муравьевым». «В это время познакомился я с Пестелем и, найдя в нем те же мысли, сблизил его с Александром Муравьевым, который в то же время вступил в связь с князем Трубецким».⁵⁷ В «Записках» Якушкина рассказано о частых встречах декабристов - имена определяют круг близких знакомств членов Священной артели: «В это время (в 1816г., - М.Н.) Сергей Трубецкой, Матвей и Сергей Муравьевы и я - мы жили в казармах и очень часто бывали вместе с тремя братьями Муравьевыми: Александром, Михаилом и Николаем... В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет почти была каторга; повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще».⁵⁸
Таким образом, Священная артель теснейшим образом связана со всем пушкинским окружением этих лет ц вместе с тем со всем декабристским кругом. Она органически вплетена в историю общественного движения времени и стоит на пороге первой тайной декабристской организации.

Что же можно сказать об идейной жизни и политических настроениях членов этого «мыслящего кружка», как назвал его И. Пущин?
Необходимо прежде всего обратить внимание на политический характер и конспиративные черты Священной артели. В ней велись разговоры не только о «зле существующего порядка вещей», но и о «возможности изменения, желаемого многими втайне» (Пущин). Артель ждет что «час пробьет», жаждет услышать затем «Отечества призванье», а потом и «появиться из тьмы» на зов отечества «сплетенные рука с рукой» (Мещевский). Охранитель самодержавных устоев А.С. Шишков имел основание всполошиться, причтя эти строки. Обратим также внимание на факт непосредственной передачи членов артели в тайное общество (случаи Пущина, Вольховского), а также и на то, что Священная артель существовала и после того, когда артель Семеновского полка ужо была запрещена Александром I. Учтя все это, мы поймем, почему В. Кюхельбекер, записав через много лет несколько внешне совершенно невинных строк, содержащих в сущности только перечень фамилий «кружка молодых людей, подававших самые лестные надежды», немедленно припомнил об этом кружке нечто такое, что заставило его густо зачеркнуть написанные строки.
В истории Священной артели можно наметить два переломных момента. Первый относится к 1815 г. и связан с ликвидацией семеновской артели. Если учесть, что артель семеновских офицеров, возникнув в 1815 г., просуществовала, по свидетельству Якушкина, всего «несколько месяцев» и была закрыта по требованию Александра I, надо признать, что Священная артель по меньшей мере с конца 1815 г. была, так сказать, полулегальное существование: «такие сборища» Александру I «очень не нравились», и не может быть, чтобы офицеры главного штаба не знали об этом недовольстве царя и о закрытии семеновской артели. С конца 1815 г. Священная артель, следовательно, не чувствовала себя в политическом смысле вполне безопасной. В 1816 г. организовалось первое тайное общество декабристов - «Союз Спасения», возникшее по инициативе основателя артели Александра Муравьева. Большинство участников артельного кружка стали членами строго конспиративной организации, поставившей перед собой политические цели. Священная артель, как уже было указано, явилась некоторым образом колыбелью «Союза Спасения». Таким образом, политическая жизнь Священной артели с момента возникновения до конца существования протекает все более и более напряженно.
Лицеисты становятся посетителями артели и втягиваются через нее в политическую организацию, по-видимому, в период обострения ее политической жизни. С 1816 г. «Союз Спасения» и Священная артель сосуществуют. Указанные обстоятельства открывают возможность изучить идейную жизнь артели не только на основании «Записок» И. Пущина, дневника Кюхельбекера и «Записок» Н.Н. Муравьева-Карского, но и на основании следственных дел декабристов, входивших в состав кружка. На следствии нередко шла речь об истоках декабристского вольномыслия. Ответы на этот вопрос дают драгоценный материал для суждения об идейной жизни изучаемого кружка.
«Зло существующего у нас порядка вещей» с предельной ясностью расшифровывается всей последующей историей декабристской идеологии. Лицеисты Пущин, Вольховский и Кюхельбекер беседовали в «мыслящем кружке» о зле всей системы крепостного строя. «Союз Спасения» в основу своей программы положил лозунги борьбы с крепостным правом и самодержавием, - это основные требования декабристов, которые и остались основными на всем протяжении существования тайного общества. Бурцов принял Ивана Пущина в «Союз Спасения» летом 1817 г., - как раз во время отъезда Пушкина в деревню. К этому времени тайная организация уже имела свой устав, написанный главным образом Пестелем.⁵⁹ Таким образом, Пущина и Вольховского приняли в тайное общество на основе устава. Отсюда следует, что оба они принимали основную цель «Союза Спасения» - борьбу с крепостным правом и самодержавием - и дали клятву (и даже не одну, а по меньшей мере две)⁶⁰ - хранить тайну общества, быть верными его уставу и действовать в его духе.
Общая напряженная атмосфера характерна для этих лет. Все резче проявляется деление общества на два лагеря - на «староверов», защитников старого, и сторонников нового, убежденных противников старой жизни, уже заметивших, говоря словами Чацкого, «прошедшего житья подлейшие черты» и вышедших на битву с ними во имя торжества «свободной жизни». В эти годы задумано «Горе от ума», где столкновение молодого, убежденного сторонника нового с лагерем старого мира положено в основу замысла. Сами декабристы говорили о мощной силе «духа времени», которая двигала их на борьбу со старым, косным миром. «Дух времени» повелительно требовал от передового лагеря стать на защиту молодых ростков нового в жизни своей любимой родины, угнетенной крепостным правом и самодержавием. Широко известно замечательное определение «духа времени», данное Пестелем в ответе на вопрос следствия: «Каким образом революционные мысли и правила постепенно возрастали и укоренялись в умах? и кто, где начал и продолжал внушать и распространять оные в Государстве?». Пестель, один па основателей «Союза Спасения», писал: «На сей вопрос весьма трудно отвечать: ибо ответ мой должен будет уже выходить из круга суждений о Тайном обществе. Не менее того во исполнение приказания Комитета постараюсь объяснить, как могу.
Политические книги у всех в руках; политические науки везде преподаются, политические известия повсюду распространяются. Сие научает всех судить о действиях и поступках правительства: хвалить одно, хулить другое. Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противуположностей. . . Дух переобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать (fait bouillir les esprits). Вот причины, полагаю я, которые породили революционные мысли и правила и укоренили оные в умах».⁶¹
Пущин показывает на следствии о том же «духе времени»: «Свободный образ мыслей по естественному ходу духа времени заимствовал я от чтения политических книг, коим занимался по выходе из Лицея...».⁶² Говорит о «духе времени» и сам основатель и Священной артели и «Союза Спасения» - декабрист Александр Муравьев, горько каясь на следствии: «Пагубный дух времени заразил нас еще в иностранной земле, и мы, как чумные, внесли заразу сию в Отечество наше».⁶³ Передовая лицейская молодежь также была носителем «духа времени» - освободительных идей, политического протеста и разоблачающей крепостнический строй критики, - идейные истоки декабристского вольномыслия и «лицейского духа» были едины. Булгарин в своем известном доносе о «лицейском духе» так писал об основных чертах, сближавших лицейскую молодежь с декабристскими настроениями: «Молодой вертопрах должен... порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных... , знать все самые дерзкие и возмутительные стихи и места самые сильные из революционных сочинений. Сверх того, он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим христианским догматам. .. Верноподданный значит укоризну на их языке, европеец и либерал - почетные названия».⁶⁴ Лицейский дух и дух декабристский совпадали в основном - в отрицательном отношении к существовавшему строю и в идейных источниках этого отношения.
Из «Записок» И.И. Пущина мы уже знаем, на какие темы велись беседы в артели. От резкой, передовой критики до желания революционным образом переделать мир окружающего крепостного рабства и самодержавного деспотизма был уже только один шаг. Недаром Бурцов, хорошо знавший лицейских гостей артели, решил, что они готовы «для дела», и принял в общество Пущина и Вольховского.⁶⁵
По-видимому, Вольховский после выхода из лицея вскоре поселился в Священной артели; это видно из показания на следствии полковника П.В. Аврамова, бывшего, так же как и Бурцов, адъютантом П.Д. Киселева: он показал, что Бурцов в Петербурге «жил вместе с Вальховским на квартире».⁶⁶ Привязанность же И.И. Пущина к Бурцеву была исключительной. На следствии Пущин до последней возможности скрывал имя Бурцова, чтобы не выдать друга. Сначала он заявил, что «никто не способствовал» укоренению в нем свободного образа мыслей, и твердо назвал некоего штабс-капитана Беляева как человека, принявшего его в тайное общество. Лишь в самом конце следствия (показание об этом от 19 мая 1826 г. - последнее в деле И.И. Пущина),⁶⁷ уличенный показаниями Оболенского, Нарышкина и ряда других декабристов, Пущин вынужден был признать, что «Беляев есть вымышленное лицо», что принял его в общество Бурцов и что ввел он в заблуждение Комитет «из некоторого чувства сострадания к Бурцову». (В Комитете раздраженно ставили Пущину в вину «излишнее и неприятное» затруднение, устроенное Комитету этим его вымышленным показанием).⁶⁸ Важно отметить, что, сидя в Петропавловской крепости, Пущин с 31 января 1826 г. и даже ранее наверняка знал, что Бурцов уже арестован и допрашивается, но все-таки не хотел назвать его имени.⁶⁹ Лицеисты крепко сдружились с членами артели. Заметим, что на следствии Пущин выгораживал и своего товарища Вольховского, утверждая, что он в обществе якобы никакого участия не принимал.⁷⁰ Дружба была обоюдной: Вольховский на допросе вынужден был упомянуть в числе своих знакомых по обществу брата Пущина Михаила («конной артиллерии Пущин»), но скрыл имя лицейского товарища Ивана Пущина.
Отличительная черта Священной артели - любовь к отечеству. Члены артели были страстными патриотами России. Патриотизм их резко отличался от официального охранительного «патриотизма» правительства Александра I, был ему антагонистичен. Это был патриотизм преобразовательный, революционный, стремившийся изменить положение угнетенного отечества. Недаром и первое тайное общество декабристов называлось «Обществом истинных и верных сынов отечества». Название подчеркивало, что «сыны отечества» бывают разные - встречаются и не истинные, и не верные; патриотизм в александровской России был двух родов - официально-правительственный и революционный, преобразовательный. В тайное общество Александр Муравьев вступил «по ложной ревности, по ложному и безрассудному понятию о любви к Отечеству», «из ложного и превратного понятия о любви к Отечеству».⁷¹ Тут отчетливо видно противопоставление двух родов патриотизма. И лицеистов привела в Священную артель и сомкнула с прочими единомышленниками такая же любовь к отечеству. Именно так объясняет И.И. Пущин свое вступление в тайное общество в 1817 г.: «Убежденный в горестном положении Отечества моего, я вступил в общество с надеждою, что в совокупности с другими могу быть России полезным слабыми моими способностями и иметь влияние на перемену Правительства оной».⁷² Это же чувство страстного патриотизма идейно объединило с артелью и второго друга Пушкина - Кюхельбекера. Мнение, что далекий декабристам Кюхельбекер случайно ввязался в их общество накануне восстания и на площади 14 декабря «сумасбродствовал» с искренней целью возвести на престол Константина, - опровергается всем содержанием его следственного дела. Время, которое изучаем мы, характеризуется самим В. Кюхельбекером как время, когда он ничем принципиально не отличался от вольномыслящей молодежи: «... до Лицея я был ребенком и едва ли думал о предметах политических. По выпуске из оного до самого моего путешествия за границу в 1820 году, - я повторял и говорил то, что тогда повторяла и говорила сплошь вся почти молодежь (и не только молодежь), - не более и не менее...». Желая всячески ослабить свою вину, Кюхельбекер продолжает: «... между тем уверяю по чести, что я только был увлечен общим потоком и не имел никаких определенных, ясных понятий на счет предметов, которые я считал совершенно чуждыми моих любимых занятий».⁷³ Но лицейский «Словарь...» над которым так много потрудился Кюхельбекер, говорит нам о его глубоком увлечении вольномысленной философией, в частности тем же Жан-Жаком Руссо, на которого ссылается и основатель Священной артели А. Муравьев. Свое вступление в тайное общество накануне восстания сам В. Кюхельбекер комментирует так: «Я впал в прежние заблуждения»,⁷⁴ - что ясно говорит о характере этих заблуждений. О своей любви к родине Кюхельбекер говорит яркими словами: «... взирая на блистательные качества, которыми бог одарил народ Русский, народ первый в свете по славе и могуществу своему, по своему звучному, богатому, мощному языку, коему в Европе нет подобного, наконец по радушию, мягкосердию, остроумию и непамятозлобию, ему пред всеми свойственному, я душою скорбел, что все это подавляется, все это вянет и, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире! Да отпустит мне бог за скорбь сию часть прегрешений моих, а милосердый Царь часть заблуждений, в которые повлекла меня слепая, может быть, недальновидная, но беспритворная любовь к Отечеству».⁷⁵ Кюхельбекер много раз, останавливаясь в своих показаниях следствию на своем поэтическом призвании, говорит, что хотел бы усовершенствовать свой талант «для пользы и славы моего Отечества».⁷⁶
Мы узнаем, таким образом, какой характер имела в Священной артели и в тайном обществе декабристов любовь к отечеству. Это был не казенный, а революционный, преобразовательный патриотизм, желание коренным образом изменить, говоря словами И. Пущина, «горестное положение отечества». В этом свете комментируется любопытный документ Священной артели - памятка, присланная уехавшему на Кавказ Николаю Муравьеву через его брата Александра. «Он привез мне лист от артели нашей, - пишет Николай Муравьев, - за подписанием всех членов. Содержание оного следующее:

«Почтенный друг и товарищ! Дружба, постоянство и правота, сущность и основание артели, коея ты еси член, понудили нас, твоих братьев, лист сей тебе послать и тем нашу любовь к тебе и доброжелательство изъявить. Да будет он тебе воспоминанием святого братства и верным залогом дружбы нашея! И тако, пребудь здрав и, сколько творцу угодно, благополучен. Бог да благословит тебя, честная душа, и любовь к отечеству да руководствует тобою, а воспоминание о неразрывной артели да усладит тебя во всех твоих трудах и начинаниях!

Обратим внимание на то, как ярко выражена в этом документе духовная связь членов артели, - ясно, что артель не была только хозяйственной организацией. Она рассматривала себя как «святое братство», «неразрывную артель», и отъезд товарища не лишал его звания члена артели - и за тысячи верст от артели он оставался принадлежащим к «братству». Характерно и шутливое приложение к этому листу. «Артель мне прислала в подарок зрительную трубку, дабы в нее я мог видеть собратьев своих из отдаленнейших стран»". Важнее же всего в документе - «любовь к отечеству», упомянутая как руководитель члена артели. Мы только что расшифровали, какой характер она носила, как отрекались от такой любви к отечеству кающиеся арестанты Петропавловской крепости. Понятно и замечание Николая Муравьева по поводу полученной памятки: «Я сей лист высоко чту и никогда ни на какие аттестаты не променяю».⁷⁷
Первый предмет, на который обратились взоры и Священной артели и «Союза Спасения», было крепостное право - первооснова зла «существующего у нас порядка вещей». Характерно, что и позже некоторых коренных членов артели причисляли и в тайном обществе к лицам, особо занятым именно крестьянским вопросом, положением деревни. Так, декабрист Е.П. Оболенский, старый член тайного общества, относил Павла Колошина именно к этой группе членов. «Все сии члены женаты, - показывал он, - и потому принадлежат к обществу единственно по прежним связям. Круг их действий вообще был: распространение просвещения введением школ в деревнях, улучшение состояния крестьян, частное освобождение оных по возможности, постепенное введение взимания доходов не с лиц, но с земли; и уменьшение дворовых людей».⁷⁸ Тут развернута целая программа борьбы с крепостным правом. Александр Бестужев, отвечая на вопрос следствия об отставшем от тайного общества Алексее Семенове, замечает, что последний «только и думал об Агрономии».⁷⁹ Сам Алексей Семенов также отмечает свой преимущественный интерес к агрономическим наукам. На очной ставке с Пущиным Семенов отрицал, чтобы у декабриста Тучкова, у которого он бывал, ему приходилось слышать о конституции: он ничего-де там не слышал, «кроме разговора о землевладении как о предмете, обращавшем на себя его особенное внимание».⁸⁰ Заметим, что землевладение - это уже не совсем «агрономия».
Лицеисты также относились отрицательно к крепостному праву. В этих настроениях укрепляли их и лекции Куницына, полагавшего, что «никто не может лишить другого права личности и даже с его собственного на то согласия... посему холопство как произвольное закрепощение есть действие противозаконное». Эти же настроения отразились и в их замечательном лицейском «Словаре...» («нашем словаре», по словам Пушкина) И.И. Пущин отличался особо повышенным интересом к вопросу освобождения крестьян. Незадолго до восстания 14 декабря, когда московская организация, не включенная органически в планы военного переворота, томилась бездействием, Пущин «учредил в Москве союз, коего целью было освобождение крепостных людей».⁸¹ Речь идет об учрежденном Пущиным в Москве в 1825 г. «Практическом союзе» для освобождения крестьян.⁸² Александр Муравьев был ярым сторонником освобождения крестьян с землею и, будучи членом тайного общества, гневно писал: «Чем жаловали дворян? Поместьями, дающими им законное право (законное право!) пользоваться землями и трудами своих крестьян и располагать их участью».⁸³
Лицеистов привела в артель и сомкнула с ней горячая вражда ко всему строю крепостнического «порядка вещей» и к крепостному праву. Гость артели Кюхельбекер говорит очень красноречиво о своем возмущении крепостным правом. Из восьми, по его подсчету, побудительных причин, укоренивших в нем вольнодумный образ мыслей и заставивших вступить в тайное общество, три непосредственно восходят к тяжелому положению крепостных крестьян. Указав на страшные злоупотребления «в большей части отраслей государственного управления, особенно же в тяжебном судопроизводстве», Кюхельбекер останавливается сейчас же вслед за этим на крепостном праве: «Угнетение истинно ужасное (говорю не по слухам, а как очевидец, ибо живал в деревне не мимоездом), в котором находится большая часть помещичьих крестьян...». Упомянув далее об упадке торговли и общем недостатке в деньгах; Кюхельбекер вновь переходит к крепостному праву и четвертую причину своего вольнодумства формулирует так: «Распространяющееся и в простом народе развращение нравов: особенно же лукавство и недостаток честности, которые я приписывал угнетению и всегдашней неуверенности, в коей раб (крепостной) находится на счет права пользоваться своим приобретаемым имуществом. Признаюсь, что сия 4-ая побудительная причина была для меня из самых главных...».⁸⁴ Далее следует приведенный выше замечательный текст о блистательных качествах русского народа и о русском языке. Указав на пятую причину - недостаточное воспитание и поверхностное обучение всех высших состояний юношества, - Кюхельбекер переходит к шестой причине, вновь относящейся непосредственно к крестьянскому закрепощению: «Совершенное невежество, в котором коснеют у нас простолюдины, особенно же землепашцы».⁸⁵ В другом месте своих показаний Кюхельбекер перечисляет свои политические требования или, как он называет их, «надежды» и на первое место ставит «свободу крестьян», на второе - «улучшение судилищ», на третье - «выбор представителей из всех состояний» и на четвертое - «непоколебимость законов».⁸⁶
Так обстояло дело с отношением к крепостному праву. Оно было одним из центральных вопросов, занимавших и Священную артель и лицеистов, в нее влившихся.

Каково было отношение членов и посетителей артели к политическому строю, к самодержавию? Этот вопрос был самым тяжелым для декабристов на следствии. Сосредоточенное на разборе отношения к цареубийству, следствие над декабристами относило все конституционные помыслы к разряду наиболее тяжелых вин. Даже разговоры об освобождении крестьян были в его глазах менее криминальными, чем какое бы то ни было посягательство на неприкосновенность неограниченной царской власти. Но, тем не менее, показания членов, входивших в «мыслящий кружок», оказавшийся колыбелью первой тайной организации, дают немало материала для ответа на эти вопросы.
В показаниях основателя общества Александра Муравьева мы встречаем покаянную тираду о его политических мнениях, которая явно обнаруживает требования раннего общества: «Я тогда еще не верил, что цари от бога поставляются; что царства и правления богом учреждаются, а не людьми; что подданные обязаны повиноваться Государю и учрежденным властям и правлению, каково бы оно ни было».⁸⁷ Отсюда ясно, что в период своей революционной деятельности Муравьев и его единомышленники считали, что не бог, а люди «поставляют царей» и учреждают царства и что от людей зависит изменить порядок правления в царствах и переменить царей, и что подданные не обязаны повиноваться царю и властям, если признают их распоряжения неправильными. Эти политические принципы играли большую роль в «мыслящем кружке». Характер политических замыслов раннего общества ярко подтверждается покаянными тирадами Михаила Муравьева; он клянется, что совершенно отстранился «от политических замыслов» с 1821 г., - стало быть, до 1821 г. в обществе политические замыслы были; он клянется, что с 1821 г. «никакие политические соединения для меня более не существовали», - стало быть, до 1821 г. таковые для него существовали. Он клянется, что с 1821 г. «в сердце и душе своей бытие свое соединил с существующим порядком вещей» или «слил свое бытие с существующим порядком вещей и лишь в совершенной тишине и спокойствии Государства находил прочное щастие семейной своей жизни»,⁸⁸ - иначе говоря, признавался, что до 1821 г. был противником «существующего порядка вещей» и придерживался таких мнений, которые влекли к нарушению тишины и спокойствия в государстве.
Мы не располагаем большим количеством свидетельств для суждения о том, какой именно политический строй представлялся членам Священной артели наилучшим, - республиканский или конституционно-монархический. С одной стороны, перед нами факт явного преобладания конституционно-монархических воззрений в «Союзе Спасения». Если исходить из предпосылки идейной преемственности, то необходимо заключить, что и в Священной артели политические настроения были конституционно-монархическими. Основатель артели и основатель первого декабристского общества Александр Муравьев придерживался конституционно-монархических взглядов; то же можно сказать на основании следственного дола о Бурцове. Оба Колошины также стояли на точке зрения конституционной монархии вплоть до собрания коренной управы «Союза Благоденствия» в 1820 г. в Петербурге, когда общим голосованием но докладу Пестеля конституционная монархия была заменена в программе республикой. Павел Колошин принимал участие в собрании и также голосовал за республику. Бурцова не было на съезде 1820 г., и он узнал о республиканском решении только на юге от вернувшегося из Петербурга Пестеля. Последний показал: «Никто не противоречил сему (республиканскому, - М.Н.) заключению Коренной Думы, исключая одного Бурцова, который показывал сомнение ввести в Россию республиканское правление».⁸⁹ Лицеисты, примкнувшие к артели, также стояли на конституционно-монархических позициях и, по-видимому, остались на них и в дальнейшей их деятельности в Северном обществе. Назимов показывал о Вольховском: «Вообще к<апитан> Вольховский был всегда кроток и воздержан в словах, и сколько я понимал его, то политические мнения его клонились к монархическому конституционному правлению».⁹⁰ Сам Вольховский, представивший следствию общество как совершенно не имевшее цели политической («Общество, имевшее целью благотворение и нравственное усовершенствование членов с условием ничего не делать противного правительству»),⁹¹ ничего, разумеется, не сказал о своем сочувствии конституционной монархии. Но Назимову, невидимому, можно верить в этом вопросе. И.И. Пущин также стоял за конституционную монархию, считая, как и все остальные, необходимым принять решение об образе правления не через малочисленное тайное общество, а через собрание всенародных депутатов: «Я всегда был того мнения, что отечество наше должно быть управляемо ограниченною Монархией и что общество, составленное из нескольких лиц, не может решительно определить, так или иначе должно быть управляемо государство, заключающее сорок мильонов жителей. Оно должно по произведении переворота предоставить собранным от всех сословий депутатам назначить тот образ правления, который общим мнением признается полезнейшим и для всех благодетельным».⁹² Иначе говоря, Пущин, как и другие, не предрешал формы правления, но лично стоял за конституционную монархию, так сказать, голосовал бы за нее в будущем учредительном собрании, повидимому, испытывая опасения, «готова ли» Россия к республике. Это ни в малейшей мере не исключает общего политического убеждения, что, поистине, наилучшей является республиканская форма правления. В силу этого я не усматриваю глубоких, принципиальных противоречий между последующей программой «Союза Спасения» и предшествующими республиканскими настроениями Священной артели («вечевой колокол» и пр.).. Но из указанного выше с несомненностью следует, что в артели происходили жаркие споры на эту тему. Общее сочувствие республике мне представляется возможным усмотреть, например, из неоднократного наименования Пущиным цели тайного общества, его «общего дела» - латинскими словами «res publica»;⁹³ слово «дело» для краткого условного наименования подготовки переворота неоднократно встречается и у Пущина и у других декабристов: Пущин замечает, например, в своих «Записках о Пушкине», что Бурцов, принявший его в тайное общество, «нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела».⁹⁴ Замечательно далее употребление латинских слов: «Первая моя мысль была открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (res publica)». Едва ли употребление латинских слов здесь простой перевод русских «общее дело» - этим словом явно определялась вся совокупность мнений тайного общества. В своей сибирской переписке Пущин горько замечает, что дело 14 декабря было делом «горсточки людей»,⁹⁵ в письме к своему брату, осуждая ход Крымской войны, тяжелые «нынешние обстоятельства», в которых оказалась Россия, пишет: «Ты очень справедливо трунишь надо мною, но согласись, что пока дело общее (res publica) будет достоянием немногих, до тех пор ничего не будет. Доказательство - нынешние обстоятельства».⁹⁶ Письмо это переслано И.И. Пущиным брату не «казенным путем», через III отделение, а нелегально, через знакомого адъютанта барона Крюднера, что дало возможность выражаться более свободно. Таким образом, латинские слова «res publica» для обозначения революционного общего дела Пущин пронес через всю свою жизнь, от лицейских времен до конца сибирской ссылки. Это, конечно, отражало и положительное общее отношение к республиканским идеалам при отстаивании на определенном историческом этапе именно конституционной монархии для России.
Из всего сказанного выше следует диктуемая существом дела логическая необходимость сопоставлять идеологию пушкинской «Вольности» не с политическими французскими брошюрками жалкой эпохи реставрации и реакционной «Бесподобной палаты», а с идеями живого русского общественного движения, с которыми столь тесно и глубоко - и через дружеские связи, и через общую идейную атмосферу лицейского братства, и через кипевший в умах молодой России «дух времени» - был связан Пушкин. Он призывает в «Вольности» «грозу царей» и «свободы гордую певицу», он ясно и с великим чувством возмущения видит вокруг себя «зло существующего порядка вещей»:

Ода «Вольность» пишется уже во время существования «Союза Спасения», в его поуставный период. В силу этого приобретает особое значение свидетельство Пущина о том, что Пушкин одинаково с ним мыслил о «деле общем», хотя и не принадлежал к тайной организации. Это сходство идей, поистине, поразительно. Детальный разбор вопроса не может входить именно в данную тему, - он явно относится не только к ней, но и к «Союзу Спасения», первой декабристской организации. Но все же напомним о высокой оценке конституционной монархии - политическом лозунге и оды «Вольность» и «Союза Спасения»:

Но идеология членов артели и зарождающегося «Союза Спасения» все же не исчерпывается отрицательным отношением к крепостному праву, защитой конституционной монархии и пылкой любовью к родине, освящавшей эти преобразовательные идеалы. Мы можем отметить еще и дополнительные черты. Идейная жизнь Священной артели характеризовалась еще религиозным «безверием», увлечением идеями Радищева, ярко выраженной передовой национальной идеологией, защитой русской национальной культуры, преклонением перед историческим прошлым России, борьбой против «русских немцев». Остановимся на этих любопытных чертах, начав с последней.
Эпоха 1789-1871 гг. была временем буржуазно-демократических движений во всемирной истории.⁹⁷ Национальные лозунги были революционными лозунгами времени. В России существовало свое внутреннее иго, тормозившее национальное развитие, иго крепостного права и самодержавия. Лозунги национального освобождения насыщались буржуазным содержанием, они были передовыми, революционными лозунгами в условиях крепостной России: формирующуюся нацию давила и стесняла феодально-крепостная оболочка.
Отсюда - положительное, прогрессивное содержание национальных русских лозунгов в устах первых представителей дворянской революционности. Выдвинутые ими национальные лозунги шли по той же исторической линии, что и движение в целом.
В Священной артели отстаивались русские национальные формы жизни, которыми очень дорожили. Недаром артель связала свои «республиканские» формы с «новгородским вечевым колоколом». И.Д. Якушкин в своих «Записках» упоминает, что Александр Муравьев и его братья «были враги всякой немчнзне».⁹⁸ Но с этим сильно выраженным стремлением ко всему русскому хорошо уживалось и уважение к революционному Западу. Интересно свидетельство Якушкина, что Александр Муравьев (и даже не один, а со своей невестой) пел «Марсельезу».⁹⁹
Любовь ко всему русскому проявилась у членов артели еще в ранней молодости. Проявлялась она у будущих членов артели и до войны 1812 года. Декабрист Александр Муравьев в своих еще не опубликованных записках рассказывает, как он со своим приятелем еще в 1811 г. возмущался преимущественным положением в правительстве и в русской армии иностранцев, «русских немцев». Друзья даже не то сочинили, не то выискали некий «указ царя Алексея Михайловича», который запрещал немцам занимать в России должностные места. «Между шутками нашими мы, Русские, поддразнивали наших товарищей, немцев домашних, будто бы чтением одного указа Царя Алексея Михайловича: "Учали находити на царство наше разные еретики и немцы, и мы, собрав свои бояре, архиереи и думные люди, положили оных... немцев в нашу царскую службу не принимати, селить их на Грязной речке и считать их на черной доске". Указ этот кто-то из наших, кажется Колычев, нашел, но, сколько мне известно, он не находится в собрании законов, хотя действительность его несомненная. Добрые товарищи немцы подсылали послушать наши чтения и с некоторым неудовольствием отходили, но ссоры между нами никогда не происходило».¹⁰⁰ В этой же рукописи записок А.Н. Муравьева рассказывается о розни между «русскими» и «немцами», которые хотя и не ссорились между собой, но разделились на «партии» в 1811 г., работая над заданиями генерального штаба. «Общество наше состояло из весьма порядочных людей Русских и немцев, и хотя все мы были в дружеских между собою отношениях, тем не менее немецкая партия мало-помалу отделилась от Русской, так что обе стороны стали собираться отдельно каждая и работать в особых местах больших чертежных зал».¹⁰¹ А.Н. Муравьев даже подводит под это своеобразную «философию»: подобно-де тому, как инфузории двух различных капель воды не могут ужиться вместе при смешении капель и пожирают друг друга, не могут, оказывается, ужиться и русские с немцами. В «Записках» его брата Николая Муравьева-Карского рассказывается о столкновениях последнего с «русскими немцами»; в этих столкновениях он отстаивал честь русских, их национальное достоинство. Все эти случаи вырисовывают ясно линию Муравьевых, а с ними, очевидно, и всего их кружка, линию, близкую к отношению Чацкого к «французику из Бордо»: она выражалась в любви ко всему передовому - национальному, в защите достоинства русских, их права на преобладающую роль в управлении страной и в армии, - русские должны управлять Россией. «Жалкая тошнота по стороне чужой» и «пустое, рабское, слепое подражанье», очевидно, находили в них решительных противников. Эта линия была передовой новиковско-радищевской линией борьбы против дворянской галломании, слепого преклонения перед всем иностранным, линией на национальную самостоятельность, которая позже нашла такое яркое воплощение как в конституционных проектах декабристов, так и во всей идеологической системе Северного и Южного обществ. Национальная идеология этого зарождающегося общества тесно связана с характерной для него «радищевской» любовью к отечеству.
Именно радищевская традиция является характерной чертой как Священной артели, так и «Союза Спасения». Вопрос о влиянии Радищева на декабристов вообще мало изучен. Вопрос о радищевской традиции в Священной артели не оставил после себя каких-либо резко ощутительных следов в документальном материале, но отблеск этой традиции лежит на деятельности кружка, что будет сейчас показано. То, что вольнолюбиво настроенная молодежь вообще была знакома с Радищевым, не подлежит сомнению. Прямое свидетельство этого есть, между прочим, в деле Кюхельбекера. Горько каясь и выгораживая себя, Кюхельбекер пытается доказать, что такие произведения, как запретные книги Радищева или Княжнина, привлекают-де любопытство читателей только потому, что запрещены. Защищая свободу печати и возражая против цензурных стеснений, Кюхельбекер пишет о чрезвычайном распространении «рукописной словесности», причем упоминает, что читал и «"Вадима" Княжнина, и "Путешествие..." Радищева, в котором я мало что понял. Между тем их переписывают с жадностью и дорожат каждым дерзким словцом, которое находят в них».¹⁰² Оставим на совести кающегося узника даваемые им квалификации: для нас в этом свидетельстве важно, во-первых, прямое указание на знакомство лицеистов с Радищевым; во-вторых, свидетельство о наличии его рукописных экземпляров; в-третьих, ценна и характеристика отношения к нему - его переписывали с жадностью и дорожили каждым дерзким словом. Неудивительно, что лицеисты были знакомы с этим запретным произведением. В булгаринском доносе указано, что Лицей был прямо складом запретных изданий и рукописей: если что из них надобилось начальству, то «относились прямо в Лицей», где всегда и находили искомое. Кюхельбекер был весьма осведомлен «рукописной словесности»: заверяя следствие, что он никогда не написал ни одного стихотворного политического пасквиля, он попутно ярко и наивно обнаружил широкое знакомство с такого рода литературой: «ни одного из всех известных и неизвестных правительству пасквилей не признаю своим».¹⁰³
В «Записках» Николая Муравьева есть рассказ об одном очень своеобразном случае, таком своеобразном, что законно поставить вопрос об истоках той идеологии, которая его породила. Возвращаясь в 1814 г. из-за границы на родину, Николай Муравьев остановился в Риге в трактире «Лондон». «Ввечеру вошел ко мне человек, который просил меня от имени своего барина зайти к нему вниз». Н. Муравьева хотел видеть поручик лейб-гвардии драгунского полка Кардо-Сысоев, тяжело раненный под Фер-Шампенуазом и находившийся при смерти. «Я поспешил сойти вниз. Кардо-Сысоев сидел на канапе и был более похож на мертвеца, чем на живого человека. Он был ранен палашом в левую сторону груди близ сердца, и рана его была очень глубокая; в нее вставляли зонды, которые уходили вершка на два в тело. Когда он кашлял, то гной пузырями выходил из раны; нельзя было сомневаться в том, что ему оставалось мало времени прожить». Казалось бы, в рассказе Николая Муравьева должна была бы далее встретиться обычная христианская мораль, подготовка умирающего к смерти, осторожное предложение послать за священником, разговоры об исповеди и причастии и обычные утешения в православно-церковном духе. Но вместо этого мы находим нечто совершенно неожиданное: «Вы мучаетесь, любезный, - сказал я ему, - завтра ожидаете смерти. Рассудите, не выгоднее ли вам было бы застрелиться. Я сейчас пошлю за своими пистолетами и дам вам средство прекратить свои страдания, которые, по словам вашим, должны непременно прекратиться смертию завтрашний же день... Вы только длите свои страдания...».¹⁰⁴
Этот рассказ невольно напоминает нам известный эпизод из радищевского «Жития Федора Васильевича Ушакова»: смертельно больной Ушаков также доживает последние часы - «завтра он жизни не будет уже причастен» - и, зная о неминуемом конце и претерпевая ужасные страдания, умоляет друга дать ему яду, «да скоро пресечется его терзание». Его просьба не была исполнена друзьями, в том числе и Радищевым, но сам Радищев позже осудил эту нерешительность: «Но почто толикая в нас была робость. Или боялися мы почесться убийцами? Напрасно; не есть убийца, избавляяй страждущего от конечного бедствия или скорби. Друг наш долженствовал умереть, и час врачом был ему назначен по нелживым признакам, то не все ли равно было для нас, что болящий скончает жизнь свою мгновенно, или продлится она в нем на час еще один; но то не равно, что продолжится в терзании несносном... Мой друг, ты укоснил дать помощь Федору Васильевичу, но не избавился вперед может быть от требования такого же рода. Если еще услышишь глас стенящего твоего друга, если гибель ему предстоять будет необходимая и воззову к тебе на спасение мое, не медли, о любезнейший мой; ты жизнь несносную скончаешь и дашь отраду жизнию гнушаемуся и ее возненавидевшему».¹⁰⁵
Мне кажется, можно высказать предположение о влиянии Радищева на моральные воззрения Н. Муравьева и возвести его необыкновенный в устах православного совет умирающему покончить с собой именно к цитированному эпизоду «Жития Федора Васильевича Ушакова», изданного в 1789 г. в Петербург? и наделавшего много шума; это была одна из вольнодумческих книг.
Все ото подводит нас к последней черте идеологии Священной артели. Эта черта - неверие. Самый термин «неверие» принадлежит Александру Муравьеву, основателю артели, и неоднократно им употребляется в показаниях на следствии. Он считает религиозное неверие даже одной из причин образования «Союза Спасения». Это место уже цитировалось выше: тайное общество составилось после возвращения из-за границы «по ложной ревности, по ложному и безрассудному понятию о любви к Отечеству, по неверию и невежеству нашему».¹⁰⁶ Книги Монтескье и Руссо, как говорит кающийся Александр Муравьев, писаны «под влиянием собственного поврежденного разума человеческого, лишенного света веры».¹⁰⁷ Члены первого тайного общества, по его же показаниям, «кружились вне религии» («я не знал также, что истинно полюбить Отечество свое невозможно, ежели кружиться вне религии»¹⁰⁸). Муравьев ставит себе в заслугу то, что, отойдя в 1819 г. от тайного общества, он старался «изводить и их из заблуждения и обращать к святой религии»,¹⁰⁹ что уже само по себе свидетельствует об отходе членов тайного общества от «святой религии». Особенно характерно свидетельство А. Муравьева, что, разорвав с обществом, он «много однако потерпел в публике, ибо выставлен был как ханжа, святоша, лицемер и религиозный фанатик».¹¹⁰
«Безверие» Пушкина, отмеченное лицейским начальством, было, как видим, свойственно не ему одному: это была характерная черта передовой молодежи того времени, нашедшая себе выражение, например, в Священной артели. Выросшее в самом Пушкине, во внутреннем процессе его развития, его неверие питалось из общих идейных источников эпохи, рожденных философией просвещения и французской революцией. Возникнув в поэте, оно находило разнообразные поддерживающие его влияния и в окружавшей его среде. Прежде всего это была среда его товарищей, а между ними находились и члены Священной артели. Написанное по заказу начальства лицейское стихотворение «Безверие» 1817 г. созвучно настроениям первых представителей декабризма. Образ неверующего дан в «Безверии» лишенным каких бы то ни было колебаний; его положение обрисовано в заказном стихотворении как прочно безвыходное: его душа - «увядшая» душа, «ужасная пустота» его томит, искать божества в природе для него «напрасно»; его слезы-слезы «отчаянья» и «ожесточенья»; «Oн бога тайного нигде, нигде не зрит» и тихому моленью он внимает «с досадой». Финал дает дополнительную формулу: «нет, нет! не суждено Ему блаженство знать! Безверие одно, По жизненной стезе во мраке вождь унылый, Влечет несчастного до хладных врат могилы». Обрисованный конфликт в стихотворении не разрешен, выхода нет, - ясно, что неверующий, какого бы сожаления он ни был достоин, не верит и не будет верить. Заключительные строки стихотворения об ожидающем его «в пустыне гробовой» покое, к котором он, измученным, (столь нуждается, звучат как условное разрешение конфликта, но отнюдь не в пользу поры. Под формулой Пушкина «Ум ищет божества, а сердце не находит» подписался бы не один «неверующий» декабрист. Утром 9 апреля 1821 г. Пушкину было о чем говорить с Пестелем на религиозные темы: «Mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse»,¹¹¹ - сказал ему Пестель. У пего тоже ум искал божества, а сердце не находило.

Мы не имеем прямых данных о посещении Священной артели Пушкиным и должны выбирать поэтому между двумя предположениями. Первое: живой и общительный Пушкин, дышавший в Лицее воздухом свободолюбия, рвавшийся к общению с людьми («безбожно молодого человека держать взаперти», - жаловался он П.А. Вяземскому в письме из Лицея в марте 1816 г.), не бывал там. где «частым гостем» был его ближайший, душевный, кровный друг - Иван Пущин, куда тянулись еще три лицеиста - Друг Вильгельм Кюхельбекер, Друг Дельвиг, хороший приятель Вольховский. Другое предположение противоположно: возможно, что и бывал. Если пришлось бы выбирать между двумя гипотезами я не колеблясь выбрала бы вторую как наиболее правдоподобную. Если же учесть еще и то, что Пушкин, несомненно, был знаком с братом своего лучшего друга Ивана Пущина - Михаилом и, очевидно, знал также и родственников Пущина Колошиных,¹¹² если учесть, что Кюхельбекер «всегда был приятелем»¹¹³ с Пущиным, то основания для такого выбора дополнительно укрепятся.
Но дело, разумеется, не исчерпывается вопросом о том, посещал ли Пушкин Священную артель. Вопрос гораздо глубже и значительнее. Тема о Священной артели значительно расширяет наше представление об идейной атмосфере, которая окружала молодого Пушкина в последние лицейские годы и после выхода из Лицея. Друзья и товарищи, «"частые посетители» артели, не могли не доносить эту идейную атмосферу до Пушкина. Она не могла не отражаться в их разговорах, в спорах, в самом поведении, в суждениях о постоянно волновавшем их «зле существующего порядка вещей». Без этой атмосферы невозможно понять вольнолюбивой поэзии Пушкина и прежде всего «Вольности». Обычное представление о том, что идеология «Вольности» родилась только в тургеневском кругу под идейным воздействием Николая и Александра Тургеневых, представляется в силу изложенного выше слишком узким. Этот круг и это воздействие - лишь один из компонентов окружавшей Пушкина гораздо более широкой и богатой среды, в которой он сам был столь значительной активной силой. Русская общественная жизнь окружала молодого Пушкина сложным кругом явлений, и в этом кругу одно из важнейших мест занимает колыбель первого тайного декабристского общества, преддверие «Союза Спасения» - Священная артель.

¹Эта работа была прочитана в сокращенном виде на объединенном заседании Отделения литературы и языка и Отделения истории и философии Академии Наук СССР 25 мая 1949 г.
²Я применяю транскрипцию Вольховский, а не Вальховский, основываясь на личной его подписи.
³И.И. Пущин, Записки о Пушкине, ред. статья и примечания С.Я. Штрайха, Гос. Изд. «Художественная литература», М., 1937, стр. 65.
⁴Записки Н.Н. Муравьева-Карского опубликованы в «Русском архиве» (1885, 9-12; 1886, 1, 2, 4, 5, 11). Записки эти приближаются по году к дневнику. Они, собственно, и переделаны из дневниковых записей, причем записи 1812-1816 гг. переделывались автором в текст мемуарного характера и 1816 - 1818 гг., когда все события были еще свежи в памяти. Рукопись «Записок» носит следы большой авторской работы, испещрена поправками и главным образом многочисленными зачеркиваниями не только отдельных слов и строк, по обширных абзацев и страниц. Как правило, зачеркивание осуществлено черед мелко волнистую черту, налагаемую очень частыми изгибами на рукописный текст, что делает его чрезвычайно трудным для чтения. Поправки и зачеркивания вызнаны преимущественно подготовкой рукописи к печати.
Рукопись «Записок» Муравьева хранится и Рукописном отделении Государственного Исторического музея в Москве. Она дает возможность восстановить некоторые дополнительные штрихи для истории Священной артели, в частности упоминает эпитет артели «Священная» в зачеркнутых и изъятых перед печатью текстах.
⁵Следующие далее 8 строк рукописи до конца цитаты густо зачеркнуты; см. воспроизведение фотокопии в «Литературном наследстве», кн, 16/18, 1934, стр. 329.
⁶Невидимому, именно этот пропуск Ю.Н. Тынянов и обозначил знаком вопроса после имени «Жанно Пущин». Сличение приведенного им чтения зачеркнутого текста с фотокопией текста показывает, что одна фамилия осталась непрочтенной. Судя по фотокопии, воспроизведенной в «Литературном наследстве», фамилия эта кончалась на «и» (Литературное наследство, кн, 16/18, стр. 329; ср. стр. 330).
⁷Семеновское дело. Сб. «Декабристы», Изд. «Прибой», Л., 1926, стр. 164. Отметим ошибку «Алфавита декабристов», указывающего, что в Муромском полку служило лишь двое Рачинских.
⁸Там же, стр. 154, 168, 164, 186, 187.
⁹Семеновское дело. Сб. «Декабристы», Изд. «Прибой», Л., 1926, стр. 183.
¹⁰ГАФКЭ, фонд 48, оп. I, д. 396 (Бестужева-Рюмина), л. 151 об. - 152.
¹¹Восстание декабристов, т. VIII («Алфавит»), стр. 162,385-386. В дальнейшем сокращенно: ВД.
¹²A. Remizоv. Lettres de la famille Pestel. Le Monde Slave, 1925 XII стр. 387.
¹³A.E. Розен. Записки декабриста. СПб., 1907, стр. 241.
¹⁴А.С. Шишков, Записки, мнения и переписка, т. II, издание Н. Киселева и Ю. Самарина. Берлин, 1870, стр. 265 и след. - Благодарю И.Н. Розанова, обратившего мое внимание на этот текст. Мещевский, очевидно, был несколько старше прочих «артельщиков», так как уже печатался в 1809 г., - ему принадлежит превосходное стихотворение «Уединение», опубликованное в «Избранных сочинениях из "Утренней зари"», (1809, ч. I, стр. 259-263).
¹⁵А.С. Шишков, 3аписки, мнения и переписка, т. II, 1870, стр. 266-267.
¹⁶А.С. Шишков, Записки, мнения и переписка, т. II, 1870, стр. 266-267.
¹⁷Русский архив, 1868, стр. 938, 939. Заметка о Мещевском.
¹⁸Н.П. Чулков. Москва и декабристы. Сб. («Декабристы и их время», т. II, стр. 295-296.
¹⁹Библиотека им. В.И. Ленина, рукописное отделение, рукопись Записок Александра Муравьева, фонд Шаховских, Шах/II, 18/136, л. 8 об. - Рукопись, к сожалению, сохранилась не в полном виде - уцелели только конец II части (1810-1811 гг.) и почти вся III часть, посвященная войне 1812 г.
²⁰Библиотека им. В. И. Ленина, рукописное отделение, фонд Шаховских, Шах/Ц, 18/136, лл. 9-10. - О принятии П.Я. Сулимой А. Муравьева в масонскую ложу говорит также Н.Н. Муравьев в своих записках (Русский архив, 1885, ¹ 9).
²¹ВД, т. I, стр. 23-24.
²²Библиотека им. В. И. Ленина, рукописное отделение, фонд Шаховских, Шаx/II, 18/136, ч. II, л. 11.
²³Русский архив, 1885, ¹ 9, стр. 11 и др.
²⁴Там же, стр. 12.
²⁵Общественный договор
²⁶Русский apxив, l885, ¹ 9, стр. 25-26. - Артамон Муравьев был известен как лекарь к среди ссыльных декабристов в Сибири.
²⁷Там же, стр. 27.
²⁸ГАФКЭ, фонд 48, д. 65, л. 4; ср. л. 6.
²⁹Там же.
³⁰Там же, д. 206, л. 1-1 об.
³¹Матвей Муравьев-Апостол, Воспоминания и письма, предисловие и примечания С.Я. Штрайха, Изд. «Былое», Пгр., 1922.
³²Русский архив, 1885, ¹ 9, стр. 48.
³³Во время Бородинской битвы хлеб на поле не был убран и зерно осыпалось.
³⁴Русский архив. 1885, ¹ 11, стр. 338.
³⁵Русский архив, 1885, ¹ 9, стр. 20, 21.
³⁶Ноги были покрыты цинготными язвами
³⁷Русский архив, 1885, ¹ 11. Стр. 389-390.
³⁸Записки И.Д. Якушкина, изд. 7-е, 1926, стр. 13-14.
³⁹Записки Н.Н. Муравьева. Русский архив, 1886, ¹ 2, стр. 125.
⁴⁰Царевича Константина.
⁴¹Записки Н.Н. Муравьева. Русский архив, 1886, ¹ 2, стр. 128.
⁴²Там же, стр. 131 -132.
⁴³Русский архив, 1886, стр. 132.
⁴⁴Там же, ¹ 2, стр. 142.
⁴⁵ВД, III, стр. 31.
⁴⁶Павел Колошин доказывал Следственному комитету свое отсутствие в Москве в момент «Московского заговора 1817 года».
⁴⁷ГАФКЭ, фонд 48, д. 65, л. 4 об.
⁴⁸Там же, д. 95, л. 6- 6 об. (дело Бурцова).
⁴⁹ГАФКЭ, фонд 48, дело Колошина Павла. Заметим, кстати, что в числе учителей Павла Колошина встречается еще одни лнцейский преподаватель - Н.Ф. Кошанский.
⁵⁰ВД, IV, стр. 91.
⁵¹ВД, I, стр. 322.
⁵²Литературное наследство, 16/18, стр. 631.
⁵³Фонд 244, oп. 25, ¹ 120. На эту книгу обратил мое внимание М.А. Цявловский. Он же указал мне на упоминание в этой книге фамилии Пестеля.
⁵⁴Записки Н.Н. Муравьева. Русский архив, 1886, ¹ 2, стр. 114.
⁵⁵А.С. Пушкин, Письма, под ред. Б.Л. Модзалевского, т. I, стр. 189, примечание Б.Л. Модзалевского.
⁵⁶ГАФКЭ, фонд 48, д. 65, л. 7 об. (дело Павла Колошина).
⁵⁷ВД, I, стр. 305.
⁵⁸Записки И.Д. Якушкина, изд. 7-е, 1926, стр. 15.
⁵⁹М.В. Нечкина. Союз Спасения Ист. записки, т. 23, 1947, стр. 137-184.
⁶⁰Там же, стр. 162. - Первая клятва - клятва о неразглашении узнанного, вторая - верности уставу.
⁶¹ВД, 1V, стр. 94, 105.
⁶²ВД, II, стр. 208.
⁶³ВД, III, стр. 16.
⁶⁴Былое, 1918, ¹ 1, cтp. 16.
⁶⁵Любопытно, что И.И. Пущин применял слово «артель» и для обозначения всего лицейского товарищества. В письме его к Энгельгардту от 8 мая 1845 г. из Сибири он пишет о своем дне рождения: «Бывало, в Лицее, в этот день, в столовой, - вместо казенного чая, стоят чашки, наполненные кофеем, со стопкой сухарей, и вся артель пьет с поздравлением приготовление Левонтия Кемерского. С тex пор много воды утекло ..» (Декабрист И.И. Пущин, Записки о Пушкине и письма из Сибири, ред. С.Я. Штрайха, М., 1925, стр. 202). Слово «артель» вообще было довольно ходовым словом того времени в связи с артелями в армии. В Сибири декабристы тоже, как известно, образовали артель, преследовавшую хозяйственные цели. Характерно, что эта артель считалась действующей и после возврата декабристов из Сибири (см. там жe, стр. 268 и др.). Отметим, что артель - народное и для той эпохи в некоторой степени «солдатское» слово. Так, Шишков глубокомысленно поясняет, что в стихотворении Мещевского приведено слово «артель» нарочно, «дабы под словом "артельщики" разуметь вместе и солдат» (А.С. Шишков, Записки, мнения и переписка, т. II, Берлин, 1870, стр. 267).
⁶⁶ГАФКЭ, фонд 48, д. 240, л. 2.
⁶⁷ВД, II, стр. 232. Таким образом, Пущин около полугода не называл на следствии имени Бурцева. Так как следствие уже шло к концу и о Бурцове все было известно, показание Пущина не нанесло ему вреда и не ухудшило его положения.
⁶⁸Там же, стр. 232-233.
⁶⁹Там же, стр. 395.
⁷⁰Там же, стр. 225.
⁷¹ВД, III, стр. 16, 17.
⁷²ВД, II, стр. 210.
⁷³Там же, стр. 192.
⁷⁴Там же. Разрядка моя, - М.Н.
⁷⁵Там же, стр. 166.
⁷⁶Там же, стр. 183.
⁷⁷Русский архив, 1886, ¹ 4, стр. 448, 449.
⁷⁸ВД, I, стр. 240.
⁷⁹ГАФКЭ, фонд 48, д. 200, л. 3 об. (дело А. Семенова).
⁸⁰Там же, л. 16 об. (В тексте описка: земедледении, вместо «землевладении») ⁸¹ГАФКЭ, фонд 48, д. 206, л. 2.
⁸²ВД, II, стр. 225-226.
⁸³С.Я. Штрайх. Кающийся декабрист. Красная новь, 1925, ¹ 10, стр. 168.
⁸⁴ВД, II, стр. 166.
⁸⁵Там же.
⁸⁶ВД, II, стр. 157.
⁸⁷ВД, III, стр. 17.
⁸⁸ГАФКЭ, фонд 48, д. 189, л. 19-20.
⁸⁹ВД, IV, стр. 177.
⁹⁰ГАФКЭ, фонд 48, д. 240, л. 10 об.
⁹¹Там же, л. 7 (дело Вольховского).
⁹²ВД, II, стр. 225.
⁹³Республика.
⁹⁴И.И. Пущин. Записки о Пушкине, М , 1937, стр. 65. Разрядка моя,- М.Н.
⁹⁵Неопубликованное письмо к П.Н. Свистунову от 6 сентября 1851 г. ГАФКЭ. фонд 48, oп. 3, д. 12.
⁹⁶Декабрист И.И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири. Ред. и биограф. очерк С.Я. Штрайха, М., 1925, стр. 234.
⁹⁷В.И. Ленин. Под чужим флагом Соч., т. 21, изд. 4-е, стр. 126.
⁹⁸И.Д. Якушкин, Записки, изд. 7-е, М , 1926, стр. 16.
⁹⁹Там же, стр. 27.
¹⁰⁰Неопубликованная рукопись записок декабриста А.Н. Муравьева, ч. II, л. 8 (2 об.). Библиотека им. В.И. Ленина, Рукописное отделение, фонд Шаховских, Шах/II, 18/13 б.
¹⁰¹Там же, л. 7.
¹⁰²ВД, II, стр. 167.
¹⁰³ВД, II, стр. 157.
¹⁰⁴Русский архив, 1886, ¹ 2, стр. 126.
¹⁰⁵А.Н. Радищев, Полн. собр. соч., т. I, Изд. ЛИ СССР, 1938, стр. 185-186.
¹⁰⁶ВД, III, стр. 16; ср. стр. 17.
¹⁰⁷Там же, стр. 8.
¹⁰⁸Там же, стр. 17.
¹⁰⁹Там же, стр. 20; ср. стр. 22.
¹¹⁰Там же, стр. 24.
¹¹¹Сердцем я материалист, но мой разум этому противится.
¹¹²Петр Колошин на допросе показал, что знал «двух Пущиных, с коими нахожусь в родстве» (ЦГИА, фонд 48, д. 224, л. 1 об.).
¹¹³ВД, II, стр. 189.