«14 декабря нельзя ни чествовать, ни праздновать, в этот день надо плакать и молиться», - так говорили о памятной дате декабристы. Однако принадлежавший к ним Александр Петрович Беляев человеком несчастным себя никогда не считал и вовсе не думал, что его жизнь прошла зря. Он был счастлив, что долгие годы ссылки провел в среде близких ему по духу и устремлениям людей, что дожил до осуществления своей мечты об освобождении крестьян и мог своей деятельностью в какой-то степени способствовать успеху великих реформ, наконец, что записи, которые он вел в течение всей своей жизни в дневнике, стали доступны читающей публике («Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном» печатались в 1880-1886 гг. в «Русской старине», а в 1882-м первая их часть вышла отдельной книгой). Их публикации во многом способствовал Лев Толстой, который во время своей работы над романом «Декабристы» в конце 1870-х встречался со многими из них и читал их записи. В «Воспоминаниях» Беляев старается предупредить о том, сколь отрицательное воздействие может оказать фанатизм революционеров на нравственный облик людей и на жизнь общества в целом. «Я и теперь сознаю в душе, - утверждает в своей книге Александр Беляев, - что если б можно было одной своею жертвою совершить дело обновления Отечества, то такая жертва была бы высока и свята, но та беда, что революционеры вместе с собой приносят преимущественно в жертву людей, вероятно, большею частью довольных своей судьбой и вовсе не желающих и даже не понимающих тех благодеяний, которые им хотят навязать против их убеждений, верований и желаний». В старости, как и многие его товарищи, оценивая свое участие в попытке государственного переворота как заблуждение и ошибку, он был склонен преувеличивать свою роль в декабрьских событиях. Под конец жизни свою вину Беляев видел в том, что на слова Петра Каховского, который, испытывая решимость офицеров, предложил «отложить восстание до более благоприятного времени», он «в безумном энтузиазме» ответил: «Нет, лучше не откладывать, если имеются люди, могущие временное правление: другого такого случая, может быть, и не будет». Таким образом, гвардейский экипаж, в котором он служил, наряду с лейб-гренадерским и лейб-гвардии Московским полком оказался на Сенатской площади. Однако, хотя в 1824 г. он вместе с Антоном Арбузовым и создал «Общество гвардейского экипажа», члены которого критиковали существующие порядки и мечтали об установлении в России республиканского образа правления, лидером восстания он, конечно, не был и никакого собственного плана действий на тот момент не имел. Впрочем, и по складу своей натуры Беляев был в большей степени склонен не к революционным свершениям, а к религиозным исканиям. Отец будущего декабриста Петр Гаврилович Беляев, знаток немецкой литературы и философии, был секретарем в известной масонской ложе президента Академии Художеств Александра Федоровича Лабзина. В нее также входили Алексей Осипович Поздеев и Алексей Кириллович Разумовский, у которого впоследствии отец служил управляющим имениями. Как известно, благотворительность считалась одной из главных добродетелей масонов, поэтому когда отец Александра Беляева неожиданно скончался, то Разумовский не только обеспечил вдову всем необходимым, предоставив в ее распоряжение отдельное помещение, слуг и экипаж с лошадьми, но и взял на себя заботу о воспитании ее сыновей. Первоначально Александра Беляева предполагали отправить в Царскосельский лицей, но благодаря знакомству сестры с супругами Долгоруковыми, обратившимися за советом к адмиралу Александру Семеновичу Шишкову, мальчика отправили в Морской корпус. После его производства в офицеры князь Василий Васильевич Долгоруков, продолжавший оказывать ему свое расположение, нанял ему квартиру на Театральной площади Петербурга, где вскоре к нему присоединился младший брат, так же, как и он, окончивший Морской корпус. Беляев служил в гвардии и потому имел возможность часто видеть государя, а когда Александр Павлович неожиданно узнал его во время прогулки, радость новоиспеченного офицера не знала границ. Казалось бы, ничто не предвещало будущего участия Беляева в трагических событиях 14 декабря. Между тем, юность его пришлась на то время, когда ходили по рукам ода «Вольность» Пушкина, «Войнаровский» и «Исповедь Наливайки» Рылеева, наизусть повторялись «едкие насмешки» автора «Горя от ума». Принадлежавшие к высшей знати молодые офицеры, с которыми общался Беляев, нетерпеливо ожидая преобразований правительства, открыто порицали существующие в России порядки, критиковали правительство и не боялись высказывать свое мнение по важнейшим государственным вопросам. Многие из них служили в Семеновском полку и были хорошо знакомы нашему герою. После знаменитого возмущения полк был расформирован, его офицеры отправились в обычные полки, и оживленные, остроумные беседы прекратились. Не подозревая о существовании тайных обществ, Беляев не мог не видеть, что эти воистину благородные молодые дворяне жестоко поплатились лишь за свое сочувствие к солдатам, которых притеснял полковой командир Ф.Е. Шварц. Он и сам начал думать о том, что общество должно быть устроено на более разумных и справедливых основаниях. Смутные мечты о революционных преобразованиях уживались в его душе с религиозной настроенностью, чем он несколько напоминал Сергея Муравьева-Апостола, задумывавшего мятеж Черниговского полка как новый крестовый поход во имя установления Царства Божия в России. Но до поры до времени морские путешествия и дальние страны занимают юного мичмана гораздо больше poccийских неурядиц. Его 20-летие отмечено первым дальним путешествием - в Англию и Исландию. Вooбще надо сказать, что первая треть XIX века была временем необычайно благоприятным для русских путешественников. В 1803 г. Иван Крузенштерн и Юрий Лисянский на кораблях «Надежда» и «Нева» совершили первую русскую кругосветную экспедицию, Фаддей Беллинсгаузен на шлюпках «Восток» и «Мирный» подошел к берегам неведомой в то время Антарктиды, а Александр Баранов завоевал обширные территории на Тихоокеанском побережье Северной Америки. В литературе еще в конце века возникло огромное количество сочинений, посвященных описаниям экзотических путешествий («Описание Грангерова путешествия через Египет в 1730 году», «Любопытное и доселе неизвестное путешествие во внутреннюю Африку», «Путешествие на Ямайку и острова Бермудские» и т.д.). Что же касается стран европейских, то, как известно, «Письма русского путешественника» целое столетие служили в этом отношении неподражаемым образцом. И, хотя "Воспоминания" Беляева создавались совсем в другое время, власть сентиментальной и романтической традиции в них легко ощутима. Автор любуется чудными, фантастическими очертаниями, которые принимают облака «при закате и восходе солнца», мириадами звезд, плывущими в беспредельном морском пространстве. Северное сияние представляется юному петербуржцу в виде «загромождавших воздушное пространство волшебных замков гигантских колоннад какого-нибудь громадного здания». В морской службе ему кажется привлекательной сама опасность, которой подвергается человеческая жизнь во время опрокидывающих корабль шквалов и штилей, не страшит его и девятый вал, сначала вздымающий корабль на огромную высоту, а затем низвергающий в бездну, как в могилу. Но перспектива «приткнуться к мели какой-нибудь частью фрегата и при наступлении бури разбиться» его вовсе не вдохновляет. Поэтому для совершенствующегося в своем деле мичмана большой удачей была возможность попасть в принадлежавший «владычице морей» Англии Портсмут, «"в котором можно было видеть много чудес английской промышленности, ее величия в размерах ее флота». Будучи республиканцем в душе, Беляев в тоже время находился под влиянием политических взглядов Монтескье, считавшего наилучшим способом правления конституционную монархию. Когда на английском официальном обеде ему предложили произнести тост, он сказал, что «свободные учреждения» сделали английский народ «великим». Как и подобает патриотически настроенному русскому офицеру после 1812 года, он был гораздо более критически настроен по отношению к французам, которых смог лучше узнать во время плаванья на знаменитом фрегате «Проворный» в 1824 году. Пребывание во Франции вызвало у него противоречивые чувства. Он признаёт, что «французские офицеры стоят много выше всех офицеров других флотов в научном отношении». Ему, привыкшему к муштре солдат на прусский манер, к тому, чтобы «во время строевых учений ряды двигались, как стена, чтобы даже незаметно было, что ее составляют живые существа», нравится «эта свобода, эти движения французских солдат, размахивание руками и проч.». В то же время он замечает, что «командиры во Франции не выбирают выражений при распекании офицеров, что было совершенно невозможно в России», где офицерами в основном становились обладавшие обостренным чувством чести представители родовитых семейств. Император Александр, человек «деликатный в высшей степени», «не терпел дерзости со стороны высших». Беляева поражает, что после всех причиненных России бед ярые приверженцы Наполеона (а таких оставалось в 1820-х годах прошлого столетия великое множество) смеют говорить, что если б в свое время Россия и Франция заключили союз и соединили свои флоты, то скоро сокрушили бы «морское могущество Англии». Как и многие декабристы, придавая большое значение разумным и справедливым законам, он возмущался тем, что французские войска взяли на себя главенствующую роль в подавлении восстания борющихся за конституцию испанских инсургентов. Он попал в находящийся рядом с испанской границей Гибралтар тогда, когда возглавляемые полковником Вальдесом остатки восставших завладели городом Тарифой. Наблюдая действия французских войск в Испании: осаду и взятие Тарифы, овладение замком, последним прибежищем восставших, - Беляев негодует на то, что «нация, которая во имя свободы и человечества пролила столько крови и явила миру столько чудовищного извращения разума и всего человеческого, теперь с ожесточением расстреливала восставших за свою свободу испанцев и снова поработила страну, только что начавшую возрождаться». Беляев стал свидетелем душераздирающих сцен, воскрешающих в памяти знаменитую картину Ф. Гойи «Расстрел французскими солдатами испанских повстанцев». Он видел, как в ответ на расстрел четверых инсургентов их товарищи выставили со стен занятой ими Тарифы головы двух монахов и двух французов и подобная же «мена» повторилась на следующий день. Правда, он не нашел возможным спустя более полувека подробно описывать эти события, поэтому, чтобы получить о них более ясное представление, нам приходится прибегнуть к очерку «Гибралтар» Николая Бестужева, который, находясь вместе с Беляевым на фрегате «Проворный», тоже был очевидцем этих событий. Кстати, во время этого плаванья он дал переписать Александру Беляеву русскую рукопись о необходимости законов другого декабриста, Михаила Фон-Визина, а впоследствии своими призывами способствовал выходу Гвардейского экипажа на Сенатскую площадь. В отличие от Николая Бестужева, Беляев без тени иронии или осуждения описывает жизнь испанских контрабандистов, составляющих «особый класс людей пестрого населения Гибралтара»: «Решительные, мужественные, верные в слове, они приобретали уважение как своей честностью в сделках, так и удивительной смелостью». Наверное, эта характеристика вполне соответствовала действительности, ведь именно так изображал испанских контрабандистов современник Беляева Проспер Мериме. Не только «Воспоминания» Александра Беляева, но и более ранние произведения декабристов («Письма русского офицера» Федора Глинки, «Записка о Голландии» Николая Бестужева, «Моя исповедь» Лачинова и др.) убеждают нас в том, что, где бы ни находился писатель этого круга, как бы ни был захвачен заграничными впечатлениями, он всегда вспоминает Россию, живет для нее, думает о ней, старается своими наблюдениями принести ей ощутимую пользу. «На чужбине родная песня имеет чудное обаяние особенно для русских. Что мне в этом комфорте, в этих чудесах цивилизации, в этой чужой свободе, в этом прекрасном климате и роскошной его растительности... Американская республика со своею безграничной свободой не сделает истинно русского человека довольным и счастливым». Это высказывание перекликается с выраженным в дневнике Николая Тургенева мнением, что «лишь мысль об Отечестве приближает людей к совершенству». Впрочем, случай доказать свою преданность отечеству не заставил себя долго ждать. Александр Беляев с гордостью сообщает в своих воспоминаниях, что вскоре после приезда в Россию во время разразившегося в 1824 г. наводнения его великолепно владеющий навигационным искусством брат Петр, не потеряв присутствия духа посреди разыгравшейся стихии, сумел спасти от неминуемой гибели нескольких человек на Петербургской стороне. Однако, несмотря на награду, обещанную за проявленную смелость, братьев вскоре ожидало сильное разочарование. Оба они давно хотели устроиться на службу в Российско-американскую компанию. Служба в компании, имевшей монополию на торговлю с американскими колониями и пользовавшейся покровительством царской фамилии, сановников и министров, казалась братьям чрезвычайно заманчивой и сулила им неисчислимые выгоды. Однако братьям было отказано. К тому же последнее плаванье, которое совершили они на флагманском корабле «Сысой великий» под командованием знаменитого адмирала Романа Кроуна, произвело на них тягостное впечатление. За то, что моряки немного замешкались во время бури, они были самым серьезным образом наказаны многочисленными повторениями учения под парусами, а во время примерных сражений несчастному канониру оторвало обе руки. «Какая-то неодолимая сила влекла нас именно туда, в ту пучину, которая должна была поглотить нас». Потом было знакомство с Дмитрием Завалишиным. Этот лейтенант 8-го флотского экипажа, казавшийся братьям человеком, по уму и способностям «выходящим из разряда обыкновенных», сообщил Александру и Петру Беляевым, что вся Европа опутана сетью тайных обществ, сам же он создал «Орден восстановления», куда в числе прочих русских и иностранных членов может принять и их. Они были вполне согласны с Завалишиным, что политические учреждения должны строиться на нравственных и религиозных основах, и их ничуть не смутило предложение Завалишина создать центр русской свободы в Калифорнии. Все вместе они размышляли над тем, какой образ правления наиболее приемлем для России, и даже обсуждали способы устранения царской семьи, причем Беляев неизменно высказывал себя противником «крутых мер». Принимавший участие в этих беседах Антон Арбузов (вместе с Беляевым создавший в 1824 г. «Тайное общество гвардейского экипажа») считал, что надо действовать более решительно. Но, хотя молодые либералы давно мечтали о республике, представляли себе золотое время народных собраний, где «царствует пламенная любовь к отечеству» и «ничем не омраченная свобода», до внезапной смерти Александра I «о чем-нибудь близком и действительном» между ними речи не было. Необходимость присягать нелюбимому в армии Николаю, в то время как не пришел еще официальный манифест об отречении Константина, вывела их из бездействия. Но настоящее мужество было проявлено декабристами не во время стояния на Сенатской площади, а в последовавших за ним испытаниях...
2. Невольный странник
После восстания братья были сначала отправлены на гауптвахту в Зимнем дворце, затем мятежников повезли в Петропавловскую крепость, где «вводят в какую-то уединенную комнату при весьма слабом освещении». «Мы взглянули друг на друга и передали друг другу свои опасения, полагая, что нас привели сюда для пытки, - пишет Александр Беляев. - Такова участь самодержавия, что ему приписывается все самое жестокое и самое скверное, несмотря на то, справедливо оно или несправедливо». Вместе с братом, Василием Дивовым и Михаилом Бодиско он попал в помещение, все стены которого были облеплены тараканами. Но пребывание в нем не может сравниться с одиночным заключением в камере в четыре шага величиной, вся мебель которой состоит из «кровати с шерстяным одеялом», подшитым простыней, и стоящего в углу стола. Копоть от находившейся в ней лампы была так велика, что «при сморкании и плевании утром все было черно, пока легкие снова не очищались в течение дня». Вскоре болезнь Беляева усилилась, «кровь хлынула горлом». «Дни проходили за днями, тянулись страшно, отмечаемые каждую четверть часа заунывными курантами башенных крепостных часов». Вскоре он узнал, что подробности его бесед с братом, Дмитрием Завалишиным и Антоном Арбузовым следственной комиссии известны и что они «преданы вполне». Поэтому он перестал отрицать сам факт существования тайного общества и свое участие в нем и решил, подтверждая то, что было на самом деле, никаких новых показаний не давать, чем навлек на себя гнев важного члена следственной комиссии генерал-адъютанта князя Александра Ивановича Чернышева, который заявил Беляеву, что если тот будет «запираться» и не сознается «во всем откровенно», то у комиссии есть средства заставить его говорить. На это Беляев смело ответил, что никакие угрозы на него не подействуют, потому что, решившись на такое опасное дело, он знал, на что шел. Но все же до стойко державшегося на протяжении всего следствия Михаила Лунина ему явно далеко. Постепенно под влиянием зловещей обстановки и мучительных допросов, впечатление от которых усугубляется тем, что его водят туда с завязанными глазами, «нравственно» и «физически» сломленный, он признаётся, что большое влияние на его взгляды имел Дмитрий Иринархович Завалишин, чье имя еще раньше назвал на допросах Василий Дивов. В это время резко изменилось и его отношение к происшедшему на Сенатской площади. Перенесенные муки заставили его задуматься над страданиями, которые причинили восставшие другим людям. Ему постоянно приходили на ум «"множество несчастных убитых и раненых из толпы», несчастный малютка-флейтщик, «которого сразили в голову картечью», «застреленный Каховским Милорадович». Так постепенно он приходит к мысли, что «только с каменным сердцем и духом зла, ослепленным умом можно делать революции и смотреть хладнокровно на падающие невинные жертвы». Он настолько измучился за восемь месяцев одиночного заключения, которое казалось ему «страшнее смертной казни», что приговор, согласно которому он осужден на каторжную работу в течение 12 лет, выглядел для него благом. В этот момент он еще плохо представлял, что ожидает его в Читинском остроге... Необходимость постоянно находиться в обнесенной частоколом тюрьме, спать на нарах, выходить из двери «не иначе как с конвоем» - со всем этим трудно примириться в 25 лет... Впереди тоже не ждало ничего утешительного: ссыльных заставляют копать каналы для фундамента новой тюрьмы, для чего приходится рубить лед кирками. И братья, сговорившись с Василием Ивашевым, приняои решение бежать. Они намеревались, начав свой путь по реке Чите, добраться до истоков Амура, а оттуда до Сахалина и океана. «Новые неведомые страны, гигантская река - все это нам представлялось в очаровательных образах и манило с необычайной силой». Но в это время начинается роман Ивашева с Камиллой Ле Дантю, и безрассудное предприятие откладывается на неопределенный срок. К тому же общение со ссыльными товарищами, среди которых были образованнейшие люди своего времени, и, наконец, забота милых дам, которые старались обеспечить узников всем необходимым, примиряет его с действительностью. Придавая, как и многие декабристы, большое значение физическому труду, он пытался присоединиться к созданной в Читинском остроге артели столяров, начал серьезно изучать языки и вместе с братом взялся за перевод «Истории падения Римской империи» Гиббона. Он принимал участие в спорах ярых материалистов с более близкими ему по духу верующими христианами, которыми уже тогда были Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин, Михаил Михайлович Нарышкин и Евгений Петрович Оболенский. Так же, как Николай Лорер и Александр Фролов, он с восторгом вспоминает об устроенной ссыльными академии: о лекциях Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина по математике, Евгения Петровича Оболенского по философии, Михаила Матвеевича Спиридонова по истории Средних веков. Особенно он дорожил лекциями по русской письменности и грамматике Александра Ивановича Одоевского, которого высоко ценил и как поэта. Он отзывается о ссылке как «o чудесной умственной школе как в нравственном, так и в религиозном отношении». «Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-нибудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку. Тогда, может быть, по суетности я бы поддался искушениям и избрал другое, которое было бы для меня гибельно». Лучшим, счастливейшим временем своей жизни назвал заточение в Читинском остроге и Александр Фролов. Однако совсем другая точка зрения на быт и взаимоотношения декабристов представлена в записках давнего товарища Беляева Дмитрия Иринарховича Завалишина. Если Беляев, описывая Петровский завод, упоминает лишь об отсутствии окон, которые вскоре были вставлены благодаря хлопотам дам, то из записок Завалишина мы узнаем, что в Петровском заводе были «темные комнаты», «голые неотесанные стены», грязные болотистые дворы. Дом был холодный, печи страшно дымили и «производили пожары». Вовсе не в идиллических тонах представлялась Завалишину жизнь и самих обитателей Читинского острога, которые, согласно его воспоминаниям, имея в душе самые благие намерения, постоянно ссорились друг с другом, устраивали склоки - словом, постепенно опускались под влиянием внешнего мира. Эти откровения Завалишина вызвали резкое неприятие Беляева («Русская старина», 1882, N7), по мнению которого «заключение было не только отрадно, но и служило истинной школой мудрости и добра». Для него окончание пребывания на Петровском заводе и отъезд на поселение был часом воистину горькой разлуки, которая была ему особенно тяжела еще и потому, что брата отправляли в Минусинск, а его - в Инглинский завод. «В особенности жалко было двух братьев Беляевых, - вспоминает Николай Иванович Лорер, - которые росли, служили вместе и, никогда не расставаясь друг с другом, были связаны теснейшей дружбой. Где, бывало, встретитесь вы с Александром, там наверное увидите и Петра. Эти братья-друзья должны были расстаться: одного ссылали за 1000 верст в одну сторону, другого за 600 в другую». Однако Александр Беляев утешался тем, что брат попадет в одно из лучших назначенных для поселения мест. Правда, разлука оказалась недолгой, и меньше чем через полгода он получил разрешение воссоединиться с братом и отправился в путь. По дороге он видит «природу во всей красе, с самыми разнообразными и живописными видами». Так же, как и большинство декабристов, ненавидя рабство и считая его величайшим злом, принесшим неисчислимые бедствия России, он обращает внимание на «довольство», «богатство» и «благоустройство» селений сибиряков, «никогда не знавших крепостного права». «Чистота, опрятность и довольство в Сибирских селениях» поражает на пути к месту поселения и Николая Ивановича Лорера. Вскоре братья и сами становятся настоящими фермерами. Поскольку в высочайшем разрешении служить на приисках им было отказано, а Петр Беляев по той же причине не смог продолжить работу управляющим овчарней, единственным выходом из тяжелого материального положения стало для братьев занятие земледелием, что, кажется, вполне соответствовало духовным запросам автора записок. «Во время этой хозяйственной прогулки я обыкновенно выполнял свою внутреннюю молитву, и как сладостна была эта молитва среди чудной природы и уединения». Общаясь с нанятыми работниками, Александр Беляев лучше узнал простой народ и составил о нем довольно высокое мнение: «Они чрезвычайно практичны во всем, что касается их быта, но им доступны по простому, здравому смыслу и более серьезные, даже отвлеченные идеи, конечно, более из бытовой и религиозной сферы». Вскоре перед братьями открылась новая сторона российской жизни. По ходатайству своего давнего благодетеля Василия Васильевича Долгорукова они получили разрешение отправиться рядовыми на Кавказ. Знаменитый писатель Александр Бестужев-Марлинский, Михаил Пущин, Александр Гангеблов, Николай Лачинов тоже служили на Кавказе и рассказывали о Кавказской войне в своих воспоминаниях и художественных произведениях. Но столь откровенного рассказа о частых поражениях российских войск, которые под натиском противника обращаются в бегство, о жестокости горцев, на бегу срубающих головы отступающим солдатам и нередко оскверняющих русские могилы, вы не найдете ни у кого. Правда, доброта, радушие и искренняя приязнь нескольких семейств скрашивали полную тревоги и опасностей жизнь братьев на Кавказе. И все же, выискивая различные поводы, они стремились как можно скорее вернуться на родину и увидеться с родными, что произошло лишь в 1846 году. Проезжая по обычной несносной дороге того времени, они сталкиваются с «бесстыдным выпрашиванием прогонов», несговорчивостью и упрямством ямщиков. Зато в России Беляева ожидает довольно широкое поле деятельности, хотя, конечно, не столь блестящее, как то, к которому он готовился в начале жизненного пути. Используя свои прежние навыки, полученные в корпусе и на море, Беляев участвует в создании нового пароходства. Работая управляющим имениями, он старается облегчить участь крестьян. Зная не понаслышке о злоупотреблениях чиновников во время крестьянской реформы, он предлагает в печати ввести выборную должность попечителя над земскими и муниципальными учреждениями... Последние годы, потеряв зрение, он провел в Москве. Но даже в это время неуемная жажда деятельности не оставляла его в покое. Он работает в издательстве Отдела распространения духовно-нравственной литературы. В своих книгах «Православие», «Евангелие», «О благодати и любви», выпущенных в последний год жизни, он выступает как искренне и глубоко верующий христианин. О силе и глубине его религиозных чувств свидетельствует и следующий отрывок из его «Воспоминаний», в которых выражено отношение к жизни как к путешествию к желанному пределу: «Если бы объехать весь мир и через некоторые расстояния проживать в бесчисленных местах земного шара, нет сомнения, что эти наслаждения любить и быть любимым повторялись бы до самого конца странствия... до той чудной страны, как веруем, где все, способные к чистой любви, соединятся на вечную радость вечной любви в Том, Кто Сам есть бесконечная любовь».
«14 декабря нельзя ни чествовать, ни праздновать, в этот день надо плакать и молиться», - так говорили о памятной дате декабристы. Однако принадлежавший к ним Александр Петрович Беляев человеком несчастным себя никогда не считал и вовсе не думал, что его жизнь прошла зря. Он был счастлив, что долгие годы ссылки провел в среде близких ему по духу и устремлениям людей, что дожил до осуществления своей мечты об освобождении крестьян и мог своей деятельностью в какой-то степени способствовать успеху великих реформ, наконец, что записи, которые он вел в течение всей своей жизни в дневнике, стали доступны читающей публике («Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном» печатались в 1880-1886 гг. в «Русской старине», а в 1882-м первая их часть вышла отдельной книгой). Их публикации во многом способствовал Лев Толстой, который во время своей работы над романом «Декабристы» в конце 1870-х встречался со многими из них и читал их записи. В 
