НЕСЧАСТНЫЕ СЧАСТЛИВЦЫ

Отцы и дети преддекабристской эпохи

Ирина ГРАЧЕВА
Журнал «Нева», №12, 1995г.

В июле 1786 года в дневнике секретаря Екатерины II А. В. Храповицкого появилась запись: «Введен был ввечеру Д. М. М. на поклон». Так началась блистательная карьера 28-летнего Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова. Дмитриевы-Мамоновы принадлежали- к старейшей русской аристократии, исчисляя свой род от потомков Рюрика князей Смоленских. Но со временем их древняя фамилия захудала и утратила княжеский титул. Отец Александра жил вдали от двора в Москве и дослужился до действительного тайного советника. Александра же приметил могущественный князь Потемкин и взял в адъютанты. Между ними существовало дальнее родство, но, видимо, благосклонное внимание Потемкина было вызвано не этим, а счастливой внешностью молодого поручика: его ладная фигура, нежно-фарфоровое личико с тонкими чертами и соблазнительным очерком капризно приподнятых бровок невольно останавливали на себе взгляд. Потемкину, надолго покидавшему двор, чтобы руководить военными действиями в Крыму, необходимо было, чтобы около императрицы постоянно находился преданный его интересам человек. Изящная красота «куколки»-адъютанта пришлась тут весьма кстати.
Александр, слегка оробевший на первых порах в императорских чертогах, быстро освоился и привел в восторг Екатерину неожиданным фейерверком своих талантов и самых привлекательных свойств характера. За щегольство он получил в интимном кругу прозвание «Красное платье». Екатерина писала своему французскому корреспонденту Ф. Гримму: «Это «Красное платье» облекает существо, которое имеет превосходнейшее сердце, соединенное с самой глубокой порядочностью; ума в нем словно на четверых, бездна неиссякаемой веселости, много оригинальности в понимании вещей и в манере передавать это, превосходное воспитание, осведомленность в высшей степени во всем, что может придать блеск уму. Мы скрываем, словно преступление, нашу склонность к поэзии: мы страстно любим музыку; наше восприятие во всем отличается редкостной быстротой; Бог ведает, чего только мы не знаем наизусть; мы декламируем, мы болтаем, у нас тон лучшего общества, мы чрезвычайно вежливы; мы пишем по-русски и по-французски так, как редко кто у нас пишет, как по стилю, так и по сущности; наша внешность совершенно соответствует нашему внутреннему миру: у нас очень правильные черты, превосходные черные глаза с таким очертанием бровей, каких почти и не видано; рост выше среднего, благородный вид. легкая походка...»
На четвертый день своего пребывания во дворце Александр отослал Потемкину многозначительный подарок: золотой чайник с надписью на французском языке: «Более соединены по сердцу, чем по крови». Это был одновременно и знак прощания с патроном, службу у которого оставлял Александр, и благодарность за протекцию, ведущую к такому головокружительному возвышению, и своеобразная клятва верности. Интересам Потемкина Мамонов служил искренней ревностно, отваживаясь даже на серьезные ссоры с его противником Алексеем Орловым. «Сашенька тебе кланяется и тебя любит, как душу, и часто весьма про тебя говорит», — писала Екатерина «светлейшему». М. Гарновский, доверенное лицо Потемкина, постоянно держал князя в курсе придворных событий, передавая: «Преданность Александра Матвеевича к его светлости можно смело назвать примерною в свете». И уверял: «Все делается по желанию его светлости».
Александр Матвеевич умел производить впечатление: его гордая осанка, самоуверенный тон, счастливая способность к месту ввернуть острое словцо не только влюбчивой императрице, но и искушенным иностранным дипломатам внушали представление о нем как об очень умном и толковом человеке. Французский посланник Л. Сегюр сообщал: «Екатерина II назначила нового флигель-адъютанта Мамонова, человека отличного по уму и по наружности...» Сама Екатерина, надеясь видеть в нем помощника в многотрудных государственных заботах, заявила Храповицкому: «Он разумен и будет присутствовать в Совете, чтоб иметь там свой глаз». Император Иосиф в угоду Екатерине сделал Мамонова графом Священной Римской империи. И только сам Потемкин и его близкие знали, чего на самом деле стоит бесценный Сашенька. Гарновский деликатно сообщал Потемкину: «В усердии Александра Матвеевича сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но сей не имеет в делах столько практики и чужд иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ...» Государственные дела для Александра были скучны и тягостны. Он и в повседневных-то легко попадал впросак. Гарновский рассказывал, как однажды граф Брюс в присутствии Мамонова завел разговор о намерении продать одну из своих деревень богатому предпринимателю Баташову. У Александра глаза загорелись. Он тут же упросил графа уступить эту деревню ему, пообещав за нее солидную сумму. А Гарновскому втихомолку похвалился, «что он в покупке не ошибся, потому что торговал заводчик и, следовательно, человек в покупке деревень толк знающий&»;. Гарновский, изумленный таким своеобразным критерием оценки «кота в мешке», навел официальные справки и быстро выяснил, что деревня неважная и таких денег вовсе не стоит, что торга с Баташовым не было, а его имя Брюс использовал, чтобы набить цену (рассчитывая именно на доверчивое простодушие Александра. Когда Гарновский все разъяснил Мамонову, тот поспешил отказаться от покупки.
Видимо, даже хорошей военной выучкой бывший баловень Потемкина не отличался и верхом держался нетвердо. В одном из писем к Потемкину Екатерина сообщала, что Александр «выздоравливает от своего несчастливого с лошади упадения...»
Однако, когда Россия в 1788 году окапалась на грани столкновения со Швецией и начались спешные военные приготовления, новоиспеченный полковник Мамонов обязан был сменить-таки щегольской придворный костюм на походную амуницию. Гарновский встревоженно посылал Потемкину свежие новости: «Государыня точно намерена стоять с резервным корпусом в лагере. Не было бы сие вредно здоровью ее величества&». Причину столь воинственного пыла, проснувшегося вдруг в стареющей монархине, отгадать было нетрудно: «Резервный корпус состоять имеет под командою графа Александра Матвеевича...» Ради него императрица готова была покинуть роскошные апартаменты своего дворца и уйти хоть в походную палатку. По счастью, на этот раз все -обошлось, и Мамонову не пришлось демонстрировать свое воинское искусство. А Екатерине не довелось проверить справедливость русской пословицы насчет рая с милым в шалаше.
Зато в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины Александру не было равных. Увлеченный музыкой и литературой, он любил театральные зрелища. Постановки придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в комнатах графа. При дворе наступила эпоха безудержного сочинительства. Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант Александра, поручала ему их править. Тот тоже взялся за сочинение маленьких пьесок, но работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоедала. Храповицкий в дневнике однажды записал, что, приступив к работе над очередной пьесой, Александр «заленился и ре докончил, начав хорошо». И тогда, умиленная его талантом. Екатерина села сама дописывать его &«шедевр».
Щедрые милости Екатерины сыпались на Александра как из рога изобилия. Государыня произвела его в генерал-адъютанты и одаривала дорогими презентами. В короткий срок он стал одним из богатейших людей России. Только в Нижегородской губернии у него было около 27 тысяч крепостных. Отец его был пожалован в сенаторы. Аппетит приходит во время еды, и Александр, проявляя истинно аристократический вкус, из всех возможных даров отдавал предпочтение бриллиантам. Но и этого ему было мало. Однажды ему захотелось орден Александра Невского, который давался лишь за важные государственные заслуги. Даже видавшие виды придворные были ошеломлены столь непомерными претензиями. Обычно, потакавшая капризам любимца, Екатерина решила, что это уже слишком, и ограничилась покупкой для Сашеньки редкостной трости в 3700 рублей. О развитии дальнейших событий красноречиво свидетельствуют рассказы Храповицкого и Гарновского. Храповицкий записал: «Сама изволила носить трость к графу Дмитриеву-Мамонову». Но не тут-то было: «Он притворился больным, не быв ничем доволен, но желтая ордена Александровского». Гарновский рассказывал: «Накануне Александрова дня он с государынею немножко поразмолвился и от сего три дня пролежал под видом лихорадки в постеле...» Вряд ли это было только притворством. Незадолго до размолвки с императрицей из-за ордена произошло нечто, сильно подействовавшее на впечатлительную душу Александра. На празднике по случаю спуска нового корабля придворными было отмечено мимолетное, но милостивое внимание императрицы к безвестному секунд-майору Казаринову. У Мамонова возникло подозрение, что ему готовят замену, и, по словам Гарновского, «пункт о Казаринове весьма его беспокоил». Чем большими милостями осыпала Александра императрица, тем больше он боялся их лишиться. Категоричный отказ государыни исполнить прихоть любимца и пожаловать ему вожделенный орден мог расцениваться как явное доказательство ее охлаждения. Александр страшно разнервничался. А тут еще вдруг на вечере у императрицы Брюс вновь завел разговор о своей деревне, сообщив, что ее купил некий Казаринов. По рассказу Гарновского, Александр мгновенно побледнел, переменился в лице и «почти умирающим голосом» заметил, что тот до сих пор слыл за человека бедного... А императрица в свою очередь не упустила возможности поддразнить капризника. «Вишь, не один Казаринов на свете, — лукаво улыбнулась она. — Покупает, может быть, не тот, о котором ты думаешь...» Вряд ли она сама ожидала, какой эффект произведут эти слова: «Нельзя себе представить, в каком беспорядке граф тогда находился. Неизвестность, горечь, досада и отчаяние так сильно им овладели, что он принужден был, сказавшись больным, сойти вниз. <...> Пришед домой, начал он жаловаться на спазмы к груди, которые действительно начали его тогда же мучить и наконец до того усилились, что в Первом часу пополуночи надлежало ему пустить кровь, потому что жизнь его была в опасности. <...> Государыня, услышав о сем происшествии, залилась слезами. Между тем графу сделалось легче, так что он ходил в верх и возвратился оттуда с Александровским орденом». Вряд ли русский двор видывал более курьезную ситуацию: генерал-адъютант, не побывавший ни в одном сражении, получил высокую правительственную награду за смертельную опасность, которой подвергся благодаря собственной ревности. Орден был заслужен вздохами, слезами и весьма кстати приключившимся сердечным приступом.
Однако при всем внешнем блеске, положение Александра при дворе было нелегким. По словам Гарновского, Мамонов жаловался, что ему «при дворе жить очень скучно» и что «между придворными людьми почитал он себя так, как между волками в лесу». Кроме, того, с первых же дней он испытал на себе всю тяжесть ревности государыни, донельзя влюбившейся в своего красавца-адъютанта. Храповицкий записывал со слов камердинера императрицы: «Сказывал Захар Константинович Зотов, что паренек считает житье свое тюрьмою, очень скучает, и будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют&». И тут, как на грех, Александру приглянулась 15-летняя фрейлина Дашенька Щербатова. Многие при дворе считали, что это она усиленно старалась заинтересовать его собой, так как ей, сироте, из милости взятой на казенное содержание, вряд ли приходилось рассчитывать на серьезное внимание со стороны расчетливых и искушенных в карьерных интригах екатерининских придворных. Кроме того. ее семья в прошлом была скомпрометирована крупным скандалом: за какую-то вину ее отец бесповоротно выгнал из дому свою супругу вместе с дочерью. А сама Дашенька за год до истории с Мамоновым была уже замечена в амурных заигрываниях с одним из иностранных посланников. Простодушие же воспитанника патриархальной Москвы, плохо приживавшегося при дворе, делало его легкой добычей, а его богатство было слишком соблазнительным призом, чтобы заботиться о приличиях. В 1788 году Гарновский встревоженно сообщал Потемкину: «Стали примечать, что у Александра Матвеевича происходит небольшое с княжною Щербатовой махание». Сам же Мамонов возмущенно клялся, что считает «таковые слухи за пустые и негодные выдумки&». Но обворожительность Дашеньки, романтическая таинственность и будоражащая рискованность случайных встреч с ней сделали свое дело: Александру уже казалось, что он влюблен без памяти... Боязнь потерять милость Екатерины, ревность к возможным соперникам и одновременно раздражение из-за своей несвободы так расстроили нервы Мамонова, что он, не сдерживаясь, начал резко огрызаться в ответ на упреки своей высокой покровительницы. Кончалось это обычно слезами с обеих сторон и тягостными объяснениями.
Чем больше императрица сомневалась в искренности своего любимца, тем чаще вспоминала о «друге сердечном» Потемкине. В начале 1789 года Гарновский настойчиво пишет своему патрону, что Екатерина с нетерпением ждет его приезда: «Государыня в ожидании сильно скучает: «Боже мой, как мне князь теперь нужен!» Великолепный князь Тавриды явился вовремя. Храповицкий записывал в дневнике: «После обеда ссора с графом Александром Матвеевичем. Слезы. Вечер проводили в постеле...» На другой день: «Весь день то же. По причине слез меня не спрашивали, вице-канцлера не приняли. <...> После обеда князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический миротворствовал». Секретарь не знал, что происходило за закрытыми дверями кабинета императрицы. А Пртемкин, давно поставленный своими агентами в известность относительно «амуришки» Мамонова, со всей солдатской прямотой объявил: «Матушка, плюнь на него...» И предлагал подыскать кого-нибудь получше. Екатерина же, всем сердцем привязавшаяся к «пареньку», плакала, не желая его терять. Потемкину ничего не оставалось как только отправиться на половину Мамонова и по-родственному задать своему воспитаннику такую основательную головомойку, что к тому сразу вернулась вся его прежняя благопристойность. Екатерина на радостях купила ненаглядному Сашеньке великолепный цуг лошадей. Потемкин, осыпанный милостями и подарками, торжественно отбыл в Крым. Прошло несколько месяцев, и при новой ссоре с фаворитом Екатерина решила испытать его, послав записку: «Желая всегда тебе и фамилии твоей благодетельствовать и видя, сколько ты состоянием своим скучаешь, я намерена иначе счастие тебе устроить. Дочь графа Брюса составляет в России первейшую, богатейшую и знатнейшую партию. Женись на ней». Не уловив подвоха, Мамонов бросился к ногам императрицы, простодушно объявив, что ни за что не согласен на этот брак, так как... влюблен в Щербатову. «Значит, это правда?» — ахнула императрица. И Александр понял, что это уже катастрофа. В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила его с Дашенькой и подарила им на свадьбу 2250 крепостных. Храповицкий записал, что после обручения Александр согласно этикету приходил к императрице благодарить за милость и при этом горько плакал. Но его слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову. А после свадьбы молодая супруга преподнесла Мамонову весьма неприятный сюрприз: оказалось, что у нее до 30 тысяч долгов, которые теперь он обязан был выплачивать. В довершение всего ему пришлось покинуть двор: императрица выслала молодоженов в Москву.
Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Мамонова чуть ли не до умопомрачения. Потемкину Екатерина писала: «...Если б тебе рассказать все, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел, даже и друг его и конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший...» Но Потемкин вовсе не склонен был сочувствовать бедолаге. Храповицкий записывал: «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом». «Будьте уверены, — отвечал Потемкин Екатерине, — что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить занес долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует». И добавил: «Я ему писал письмо коротенькое, но довольное сильное». В силе выражений разгневанного светлейшего можно не сомневаться. В Москве родные, утратившие теперь надежды на милости двора, встретили Александра с супругой почти враждебно. Екатерина сообщала Потемкину: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны...» Вскоре Мамонов увез жену в подмосковное имение Дубровицы. А.И. Рибопьер, сын ближайшего друга Мамонова, свидетельствовал: «Медовый их месяц недолго продолжался. Скука, одиночество, раскаяние отравили жизнь их». Супругу Александр бранил, упрекая в своем несчастий. А императрицу сразу же засыпал покаянными письмами. В течение нескольких лет шли эти послания, и тон их становился все отчаяннее, недаром Екатерина говорила: «Он пишет, как в уме смешавшийся». Мамонов признавался: «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня, а одно сие воображение, признаюсь вам, беспрестанно терзает мою душу...» Он умолял позволить ему вновь вернуться ко двору и ради этого даже готов был бросить свою семью: «Касательно до оной осмелюсь однако ж я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, когда только со временем угодно будет вашему величеству моя услуга...» Императрица хоть и жалела его, не отнимая окончательно надежду на возвращение, однако вновь приближать ко двору вовсе не собиралась. После смерти Екатерины Павел 1 в память своих прежних добрых отношений: с Мамоновым пожаловал ему русское графство, но в Петербург тоже не вернул.
Позднее раскаяние, уязвленное самолюбие, зависть к чужим успехам вконец расстроили здоровье Александра. Он часто болел и скончался в 1803 году в возрасте 45 лет. Его супруга умерла двумя годами ранее. Дети Мамоновых Матвей и Мария остались на попечении деда, который пережил своего сына на целых семь лет. Когда дед скончался, 20-летний Матвей Александрович остался наследником огромного состояния.

При рождении сына Александр Мамонов, ставший суеверным после всего с ним случившегося, решил прибегнуть к народному поверью, которое утверждало, что ребенок непременно станет счастливым, если его крестным отцом окажется первый же случайный прохожий, приглашенный с улицы. По свидетельству П. Кичеева, отец которого служил в доме Мамоновых учителем, по велению судьбы Матвея, отпрыска знатного аристократического рода, крестил бедняк, «горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семен, который долго жил и нередко навещал своего крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы». Еще мальчиком Матвей начал выказывать незаурядные способности, и тщеславный отец не жалел средств, чтобы дать ему блестящее образование. А дед успел позаботиться о его карьере: в 17 лет юноша был произведен в камер-юнкеры. Затем помог один из влиятельных родственников, и на 21-м году Матвей получил должность обер-прокурора в московском департаменте Сената. Первое же появление на службе молодого, энергичного и самоуверенного обер-прокурора произвело сенсацию. Он не только имел дерзость сразу же не согласиться с постановлением Сената по одному из дел, но тут же с ходу продиктовал старцам-сенаторам свой вариант решения и напористо заставил не успевших опомниться от ошеломления сановников утвердить его. От отца Матвей Александрович унаследовал редкую красоту, важное благородство осанки, щегольство, страсть к литературе, огромное тщеславие и непомерное самомнение. Один из современников так описывал его: «Граф Мамонов был человек далеко не дюжинного закала, но избалованный рождением своими благоприятными обстоятельствами. <...> Наружности был он представительной и замечательной: гордая осанка и выразительность в чертах лица». В обществе, несмотря на молодость, он держался значительно и никогда не танцевал на балах, считая, что это пустое занятие не для него. На это обратил внимание даже Александр 1 во время своего пребывания в Москве, хотя тут же прибавил: «Да, я знаю, граф, вы любите заниматься более делами...» Точно так, же Мамонов считал недостойным тратить свой литературный талант на сочинение легких пустячков и любовных мадригалов. Он писал стихотворения и оды философского и духовного содержания.
Издатель «Русского архива» П.И. Бартенев считал, что «жизнь графа Мамонова могла бы быть предметом любопытнейшей книги». В 1812 году, когда Наполеон стремительно продвигался к Москве, в зале Московского дворянского собрания Мамонов вновь изумил всех, объявив, что все свое огромное состояние жертвует на спасение отчизны, оставляя для себя только 10 тысяч годового содержания. Речь Мамонова конспективно запечатлел Пушкин в черновиках к задуманной повести «Рославлев»: «У меня столько-то душ и столько-то миллионов денег. Жертвую отечеству». Но Александр I счел невозможным принять такое разорительное пожертвование, и через губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина Мамонову было объявлено, что он гораздо лучше сделает, если сформирует на свои средства полк. Матвей с жаром принялся за дело, набрав и вооружив казачий полк, получивший название Мамоновского, и сам решил им командовать. Родственники, зная горячность и честолюбие 22-летнего графа и боясь отпустить его в огонь сражений, старались его уверить, что он получил воспитание, чтобы стать министром, а не военачальником. Однако Матвей настоял на своем и перевелся в военную службу, сразу удостоившись чина генерал-майора.
Император оценил его патриотизм, наградив золотым оружием. Но и в статской, и в военной службе графа недолюбливали из-за его вспыльчивости, излишней самостоятельности и гордости. Когда Растопчин узнал, что полк под командованием Мамонова будет стоять недалеко от Москвы, то с неприязнью писал министру полиции А.Д. Балашову: «Не весьма я рад пришествию в Серпухов полка графа Мамонова: кроме неприятности иметь дело и с ним самим от умничества его и самолюбия, вербованные его могут причинить вред жителям, и я на сей случай принял все меры предосторожности». Искушенный в делах житейских, сановник не ошибся в прогнозах. Не успело завершиться формирование Мамоновского полка, как он уже приобрел скандальную репутацию буйной вольницы, а его пылкий командующий чуть было не подрался на дуэли с одним из своих офицеров. Русскую армию полк догнал уже в заграничном походе.
В одном из городков герцогства Баденского произошла крупная спячка казаков Мамонова с местными жителями и австрийскими союзниками. Мамонов в донесении Александру I оправдывал своих подчиненных, возмущаясь тем, что русских, победителей Наполеона, в немецких землях безнаказанно унижают: «Всякому немцу предоставлено оскорблять русского солдата наиоскорбительнейшим для глаз русского образом, а русскому преграждаются самые пути отыскивать на немце...» Мамонов сам решил восстановить справедливость, быстро поставив на место не только немецких бюргеров, но и ввязавшихся в конфликт австрийских солдат, сообщив императору, что в порыве благородного негодования «вынужденным нашел себя приказать тут же схватить одного из самых бунтующих и наказать его, как наказывают виноватых солдат в Российской империи». Вероятно, австрийцу пришлось отведать русских шпицрутенов. Это уже было чревато дипломатическим скандалом. Полк был немедленно расформирован. Мамонова прикомандировали к генерал-адъютанту Ф.П. Уварову, но и с тем он не поладили демонстративно вышел в отставку.
Возможно, Матвей Александрович втайне рассчитывал, что государь удержит его на службе или предложит другую должность. Но Александр не только В этом не оправдал его надежд. Миновала пора тех либеральных начинаний, которыми царь поначалу так обольщал русское общество. И Мамонов вскоре прослыл одним Из самых смелых московских фрондеров. Неудовлетворенность окружающими порядками, страстные поиски истины, стремление найти пути к: утверждению правды и социальной справедливости привели его к масонам.
Выйдя в отставку, Мамонов уехал в Дубровицы, где вел уединенную и весьма странную жизнь. В Москву он приезжал редко, избегал появляться в свете, имея узкий круг знакомств. Даже собственные слуги в Дубровицах его почти не видали. В доме он завел такой порядок, что с утра камердинеры приносили одежду в туалетную, а слуги подавали кушанья на стол без хозяина — и тут же удалялись. Все приказания им он оставлял в письменном виде, с управляющими и приказчицами тоже вел дела записками. По всей округе начали ходить легенды о барине-«невидимке». Рассказывали, что крестьяне порой прибегали к весьма своеобразным мерам, пытаясь привлечь его внимание к своим нуждам: «Один из дворовых его, больно высеченный приказчиком и знавший, что граф обыкновенно в такой-то час бывает у окна, выставил на показ ему, в виде жалобы, <...> очевидное доказательство нанесенного ему оскорбления. Неизвестно, какое последовало решение на эту оригинальную жалобу...» Как многие масоны, Матвей Александрович пытался вносить какие-то улучшения в ведение своего деревенского хозяйства, но зачастую эти благие намерения совершенно нейтрализовались действиями управляющих. Существуют версии, что Некоторые черты Мамонова послужили Л. Толстому для создания облика Пьера Безухова с его огромным богатством, полученным в молодости, с его увлечением масонством и с его деревенскими «реформами», выработанными в кабинетной тиши, которые прекрасно выглядели на бумаге, но на практике усилиями корыстолюбивых приказчиков нередко обращались в свою полную противоположность.
Странные повороты бывают у русской истории: отец Мамонова Александр Матвеевич сильно не ладил с графами Орловыми. Зато сын младшего Орлова Михаил Федорович стал одним из самых близких друзей Матвея Александровича Мамонова. И то, чему поклонялись отцы, было предано проклятию детьми. Если Орловы и Александр Мамонов, соперничая друг с другом, ревностно служили императрице Екатерине и этим приобретали свои огромные состояния, то их сыновья готовы были рисковать не только доставшимися по наследству благами, но и собственными жизнями, задумав создать тайный союз, который бы в результате государственного переворота ограничил, а при возможности и вовсе упразднил власть монарха. Оба они были членами ранней декабристской организации «Союз благоденствия». Но, не удовлетворенные ее программой, намеревались образовать новое общество «Орден Русских Рыцарей», которое бы действовало более решительно. На свою сторону они пытались привлечь знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова. Но тот скептически отнесся к их планам и писал знакомому о Михаиле Орлове: «Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России». Таинственная уединенность Мамонова как раз и объяснялась тем, что он усиленно занимался разработкой плана действий «Ордена» и проектами будущих реформ, издав нелегально устав общества — «Краткие наставления Русским Рыцарям». Главными задачами «рыцарей» было «упразднение рабства в России» и «ограничение самодержавия». Однако в романтически пылком воображении Мамонова мечты о конституции, о власти, переданной парламенту, непостижимым образом соединялись с намерением возродить деятельность новых рыцарских орденов, которые должны были стать носителями высшего интеллекта и принципов чести. Он с увлечением разрабатывал все тонкости рыцарского одеяния, символику магических перстней и нагрудных знаков, проекты тайных подземелий, где бы проводились обрядовые ритуалы. Матвей принялся превращать в рыцарский замок свои Дубровицы, начав строительство укреплений с крепостными стенами и артиллерией. Рассказывали, что в его доме находились потайные комнаты, стены которых были расписаны какими-то странными кабалистическими картинами и знаками.
Как показывают исследования современного литературоведа Ю.М. Лотмана, укрепленному плацдарму близ Москвы, видимо, предназначалась какая-то важная роль в планах заговорщиков. В это время Орлов усиленно стремился получить дивизию в Нижнем Новгороде, а в Дубровицах как бесценная святыня хранилось знамя Д. Пожарского. Готовилось что-то вроде нового нижегородского ополчения, на этот раз для спасения России от внутренних супостатов. И Москва снова должна была стать столицей обновленной Руси. Одно из произведений Мамонова этого времени, написанное белым стихом, стало выражением тех надежд, которые связывались с возможностью близкого переворота:

В той день прольется злато — струею, а сребро — потоком. Москва просияет, яко утро, и Киев, яко день <...> Исчезнет, как дым утренний, невежество народа, Народ престанет чтить кумиров и поклонится проповедникам правды. В той день водрузится знамя свободы в Кремле, С сего Капитолия новых времен польются лучи в дальнейшие земли. В той день л на камнях по стогнам будет написано слово, Слово наших времен — свобода!

И за каждой строкой, как магическое заклинание, как вопрос, обращенный к самой истории, следовал рефрен:

Речь, видимо, шла о том, удастся ли поднять и повести за собой народ. Недаром Мамонов очень интересовался историей Пугачевского восстания, собирая материалы и свидетельства об этих событиях. Вероятно, он стремился исследовать обстоятельства, которые побудили к активным политическим действиям народные массы.
Современники туманно повествуют о какой-то драматической истории, разыгравшейся в 1823 году в Дубровицах. Якобы после смерти одного из графских камердинеров на его место поступил вольнонаемный слуга. Обуреваемый любопытством лакей однажды спрятался за колонну в столовой, чтобы понаблюдать за таинственным «невидимкой», Но граф обнаружил его и сильно избил. Тот обратился с жалобой к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну. Результатом стал арест Мамонова. В этих слухах, передаваемых из уст в уста, много странного и нелогичного. Во-первых, побитые помещиками лакеи не дерзали бежать со своими синяками прямо к генерал-губернатору (куда их к тому же вряд ли допустили бы). Кроме того, избиение слуги не было в то время таким криминалом, за rоторый знатных вельмож сажали под арест, тем более что до сих пор Мамонову сходило с рук и не такое. Скорее оказался прав Матвей Александрович, заподозривший в новом слуге полицейского шпиона, засланного для слежки за его деятельностью. Тогда вполне объясним и последовавший за этим арест, и та фраза, с которой обратился к своим крестьянам граф, вышедший на крыльцо в сопровождении конвоиров: «Неужели, православные, вы меня выдадите?» Крестьяне, видимо, тоже догадывались, в чем дело, и решительно окружили хозяина с намерением отбить его. Но тот, взвесив все возможные последствия, сам остановил своих защитников. В это же время был отдан под суд и Михаил Орлов. В бумагах Мамонова был найден проект конституции, и шифр для тайной переписки, все другие компрометирующие улики он успел уничтожить. Орлову помогла выпутаться влиятельная родня, а Мамонов был подвергнут домашнему аресту в его собственном московском доме. Знамя Пожарского сестра Матвея Мария по требованию Николая I впоследствии передала в Оружейную палату.
Восстание декабристов и судебное следствие над ними круто изменило судьбы обоих друзей. Михаил Орлов был арестован в Москве и доставлен в Петропавловскую крепость. Но вновь вмешались родные, и он отделался сравнительно легко: по окончании следствия еще месяц отсидел под арестом, затем был выслан в свое имение. А через несколько лет ему дозволено было вернуться в Москву, где он и дожил благополучно свой век. К Мамонову, который в период подготовки восстания находился под домашним арестом, отнеслись еще мягче, предложив просто принести присягу новому императору. Вот тут-то и случилось непредвиденное. Матвей Александрович отказался присягать Николаю I, и никакие воздействия перепуганных родных и друзей не могли его переубедить. По понятиям того времени, это расценивалось однозначно: сошел с ума! В документах Следственной комиссии появилась запись: «Мамонов оказался в сумасшествии. В бумагах же его найден цроект республиканской конституции. По нахождении его в сумасшествии Комиссия оставила сие без внимания». Графу назначили опекунов и принялись лечить, приводя его в крайнее раздражение и отчаяние применявшимися в таких случаях медицинскими мерами. Матвей по-прежнему много времени проводил за книгами, не оставлял своих литературных занятий и вовсе не походил на обычного умалишенного. Рассказывали, что один из опекунов даже отказался от своих обязанностей, заявив, что не видит в Мамонове никаких особенных странностей, кроме разве раздражительности и горячности, от чего не застрахованы и вполне нормальные люди.
По Москве ходили будоражащие слухи, что домашнее заточение несчастного графа вызвано вовсе не его болезнью, а действием «каких-то темных и злых интриг...» Вероятно, по подсказке свыше, Мамонова увезли подальше от глаз любопытных москвичей в подмосковное имение Васильевское. И там потекли долгие годы одинокого затворничества... Его заперли в дальних комнатах дома, отдав в полную волю стражникам и приставленным к нему лекарям. Его бумаги постоянно просматривались, и то, что казалось сомнительным, немедленно изымалось. На встречу с сестрой нужно было долго и унизительно выпрашивать разрешение. В письмах одному из своих опекунов С.П. Фонвизину Мамонов сетовал, что даже оскорбленная честь олимпийских богов (а не то что императора) «не могла требовать пущаго и злейшего наказания». «Дайте, любезный друг, мне волю жить как хочу», — умолял он. То, что теперь каждым действием его, даже в мелочах, распоряжались другие, было мучительными нестерпимым для некогда властного вельможи. «Смилуйтесь, ради Бога! — писал он Фонвизину. — Я не ребенок, веду себя как инок и раб Господень верный, служил государству честно, и за службу мою <...> эти мошенники за ужином не дадут съесть куска и сегодня грозились, что по приказанию Эвениуса (доктора. — И.Г.) будут меня будить поутру. Ни я кадет, ни я школьник. По ночам вот уже год и больше не сплю, к утру засну. И неужели что вы потерпите, чтобы меня как собаку или раба будили...»
Оторванный от друзей и знакомых, от общественной и литературной жизни Матвей Александрович мог находить утешение только в книгах домашней библиотеки. Склонность к мистицизму, увлечение масонской философией, сожаления о своей загубленной жизни и горечь несбывшихся надежд, сжигающие ум и сердце, а также насильственные методы «лечения» привели к тому, что со временем в поведении Мамонова и в самом деле стали заметны признаки душевного расстройства. Он скончался в 1863 году в возрасте 73 лет. Обстоятельства его смерти были весьма странными и вызвали много толков. Официально это объяснялось несчастным случаем: якобы Матвей Александрович нечаянно пролил одеколон на сорочку, и искра от сигары ее воспламенила. Ожоги были настолько сильными и обширными, что врачи не смогли его спасти. Но, может быть, ключом к разгадке этой трагедии послужат масонские мотивы стихотворения Мамонова «Огоны». В стихии огня поэт видел «Дыханье божества», которым «творится все в Природе», он утверждал:

Твой свет внутри теперь сияет, Извне же — грубые тела <...> Но некогда ты уз лишишься И жрущим в ярости явишься — И победишь и смерть и тлен! Тогда сей мир исчезнет тленный, Как дым кадильный, как мечта, И в мир изящнейший, нетленный Отверэнутся тобой врата...

В прошлом веке в журнале «;Русский архив» были опубликованы воспоминания Г. Смирнова-Платонова, в которых рассказывалось об одной из масонских «Орденских книг»: «Эта Орденская книга написана на алхимических началах и раскрывает ту мысль, что разложение материи, собственно тела человеческого, есть процесс сожжения, через который все материальное и нечистое истребляется, а дух, сам в себе чистый, освобождается от этой нечистой оболочки и продолжает жизнь уже по смерти тела в лучшем виде». Не случайно эпиграфом к своему стихотворению Мамонов выбрал строки из Апокалипсиса: «И видех небо ново и землю нову; первое бо небо и земля первая преидоша». А кончалось стихотворение созвучной строкой: «И невечерний узрим свет...» И кто Знает, может быть, тяготясь своим заточением, Матвей Александрович призвал на помощь эту великую и очищающую силу огня, которой поклонялся, чтобы, разорвав оковы скудного земного бытия и победив саму смерть, унестись «в мир изящнейший, нетленный» и узреть «невечерний свет» Божественной тайны.
Один из современников писал, размышляя о судьбах Матвея Дмитриева-Мамонова и его знаменитого отца: «Есть натуры, которые при самых благоприятных и лучших задатках и условиях как будто не в силах выдерживать и, так сказать, переваривать эти задатки и условия. Самая благоприятность их обращается во вред этим исключительным и загадочным натурам. Кого тут винить? Недоумеваешь и скорбишь об этих несчастных счастливцах». http://prmoremaek.ru/78c.Rossiya.htm интернет магазин прикольной одежды Море Маек